Мейнард взял кувшин, налил в кружку пива и глотнул: от долгой речи пересохло в горле. Никто не мешал ему продолжать.

— Однако Лотарю было этого мало, он задумал унизить отца окончательно. Осенью он при всех заставил его покаяться, перед народом сознаться в тяжких преступлениях и отдать свой меч Эббону, архиепискому Реймса… — Вряд ли северянам интересно, кто такой архиепископ, ну да ладно. Когда начинаешь рассказывать то, что долго не говорил, остановиться сложно. — Тут уже не только я, но и многие заговорили о том, что так поступать с монархом недостойно. Лотарь слышал мой разговор с Людовиком и Пипином, когда я убеждал их в этом, и хотя мой сюзерен и его брат сами приняли решение возразить, а я их лишь поддерживал, новый император затаил на меня лютую злобу. Лотарь не из тех, кто не умеет мстить. Он словно змея, спрятавшаяся у колодца и ждущая, когда кто-то подойдет напиться — тогда-то и бросится, укусит…

Он помолчал.

— Мой сюзерен высказался первым. Его мучила совесть из-за того, что с отцом, по сути, простым и добрым человеком, обошлись так унизительно. Людовик Немецкий вначале просил Лотаря обращаться с отцом не так сурово, а тот лишь ответил, что не стоит никому лезть в его дела, и стал ещё хуже относиться к бывшему императору. Он усилил надзор, держал отца на хлебе и воде… Тогда мой сюзерен, наконец, решился поступить так, как подсказывала ему совесть. Он объявил, что его сыновний долг заключается в освобождении отца, и созвал ополчение во Франкфурте, в земле Гессен. Это его владения, и там многие его любят и знают. Лотарь, оставив отца в Париже, отправился в Бургундию собирать войска. Однако, дождавшись его отъезда, несколько епископов освободили Людовика Благочестивого, избавили его от церковных наказаний и вернули императорское облачение. Пипин и Людовик Немецкий примирились с отцом, но оставался Лотарь. Он был смертельно обижен на братьев, да и свою обиду на меня не забыл…

Мейнард перевел дух. Теперь придется приступить к самому тяжелому.

— Дальше мы долго маневрировали, сражались с Лотарем, пока, наконец, не победили его под Блуа. Он и его приспешники вынуждены были просить пощады, и Благочестивый дал ее, и простил, да только почти все владения отобрал, в назидание. Это Лотарь, конечно, с трудом стерпел. Я видел, каким ненавидящим взглядом он прожигал братьев. Не знаю, отомстил ли он им, но мне — да. Осенью…

— Ты можешь не говорить сейчас, если не хочешь, — сказала вдруг Альвдис.

Мейнард посмотрел на нее. Она смотрела на него без сочувствия, но, кажется, с пониманием. Она догадалась: то, к чему подошел его рассказ, и есть самое важное.

— Нет, — Мейнард покачал головой, — потому что именно так я оказался здесь. Осенью мы были еще с императором, а при дворе всяких людей много. И тех, кто любит золото, тоже. Одного такого Лотарь и подкупил, чтобы он пришел и сказал нам следующее. В одной деревеньке неподалеку от этих мест, дескать, собрались заговорщики, подстрекаемые Лотарем. Они хотят тайно похитить или сразу убить императора Благочестивого, чтобы его старший сын мог наследовать все по праву. Звучало это убедительно, такие паучьи гнезда обнаруживались часто, да и не верить этому человеку у нас причин не было, он уже давно служил моему сюзерену. Кто же знал, что наш добрый вестник так любит звонкую монету… Нам указали на деревню, и Людовик Немецкий велел предать ее огню и мечу, чтобы остальным это служило примером.

Сон словно придвинулся, только Мейнард знал, что это не сон, а воспоминание. Разбитая дорога, напоенная дождем по самые края. Холод, ругающийся Флавьен, желающие отдыха и еды солдаты. Деревушка, лежащая на тракте. А потом — бешеный галоп, крылья, огонь, крики — привычная работа, которая вдруг сделалась страшной. Промокшее дерево занималось плохо, но когда занялось, даже ливень не помешал пожару распространиться. Дома вспыхивали изнутри, словно разгневанные люди. Сила рвалась и билась, и Мейнард не сдерживал ее — уставший, ненавидящий уже эту войну и не в силах от нее избавиться, он делал именно то, для чего родился. Так он полагал.

— Мы выполнили приказ. Прежде чем я разобрался, что это обман, что никаких заговорщиков тут не было и быть не могло, почти все жители уже были мертвы. Старики, женщины, дети… мы умеем убивать. — Он горько усмехнулся. — Там и мужчин-то почти не оставалось, все ушли на службу. И я остановил бойню, но слишком поздно. Возвратился к моему сюзерену, потребовал ответа. Тот человек, что принес сведения, клялся и божился, будто говорит правду, однако мой король заподозрил его во лжи и велел палачу поговорить с ним. Тогда предатель и сознался, что ему заплатили за то, чтоб очернить меня. Он после должен был нашептать императору Благочестивому: дескать, вот что творит твой сын Людовик, вот какие он чинит зверства, он несправедлив, он тебя обманывает… Лотарь вел свою игру чужими руками. Предателя казнили, однако это уже ничего не меняло. Та деревня… это сломило меня, как сухую ветвь. Я понял, что не могу больше всего этого выносить, я убил невинных — а ведь клялся этого не делать, клялся никого не лишать жизни без необходимости… Я отписал свои земли Флавьену, отправился к королю и, встав перед ним на колено, просил отпустить меня, чтобы я мог уйти в монастырь. Людовик Немецкий не понял, зачем мне это. «Как хочешь, Мейнард, — наконец, сдался он после долгих уговоров, — если тебе захотелось понюхать кислый монастырский воздух, а честно служить своему королю надоело, то отправляйся на все четыре стороны». По правде сказать, он сильно разозлился на меня. А я, подозревая, что король меня в покое не оставит, решил уехать как можно дальше — и потому выбрал монастырь не в немецких и не во франкских землях, а на саксонском берегу. Когда-то я встретил монаха, рассказавшего мне об этом месте. И я отправился туда, отдал настоятелю все имевшиеся у меня деньги и попросил остаться, чтобы отмолить грехи и, быть может, когда-то обрести в душе мир… Постриг так и не принял, ибо считал недостойным после того, что совершил. Ну, а потом пришел ты, Бейнир, со своими воинами, и вот я здесь.

— Почему ты здесь, я знаю, — Мохнатый указал на Флавьена, и тот насторожился, — а вот почему эти люди пришли сюда, мне по-прежнему неясно.

— Говори, — велел Флавьену Мейнард, — говори то, что рассказал мне, как меня нашел и зачем приехал. Они желают знать. Я переведу.

— Император Людовик Благочестивый умер прошлым летом, — неохотно заговорил Флавьен, косясь на северян, внимательно слушавших то, что Мейнард им пересказывал. — И это породило новую смуту. Король Людовик велел мне во чтобы то ни стало отыскать тебя, ему нужны верные люди. На самом деле, ему нужен ты — сейчас никого нету на его стороне с твоими способностями. — А вот эту часть Мейнард не перевел, опустил. — Его брат Пипин скончался в тридцать восьмом году, и теперь остались только он, Карл да Лотарь… Король сказал, что хватит тебе молиться, что я должен отобрать тебя у святош, если, конечно, ты не утратил уже разум и не бормочешь одни псалмы, а с мечом и даром обращаться разучился… Мы искали долго, пока один корабельщик не припомнил тебя, не вспомнил, как из Онфлёра ты уехал в Англию. Там мы нашли монастырь, вернее, его остатки. В тех местах этого дьявола знают, — Флавьен кивнул на Бейнира, и тот, услышав перевод, ухмыльнулся — принял как комплимент. — Сказали, что это Бейнир Мохнатый, а вот где его искать… Благо северяне в наши земли заезжают, торгуют, мы и выяснили, что есть у Бейнира поселение Флаам в Аурланде. Взяли проводника, он нас и привел. И мы не верили, что тебя живым застанем, Мейнард. Мстить шли.