– Прости, что?.. – спросила с дивана Элинор. – Ты сказал, что картина закончена?

– Сказал. – Джозайя отложил кисти и усилием воли заставил себя улыбнуться. – Теперь вы официально бессмертны, мисс Бекетт, – к лучшему ли это или к худшему.

Она медленно встала; лицо ее побледнело.

– Я уверена, что к лучшему. Можно мне… посмотреть?

– Да. – Когда она подошла, Джозайя отступил в сторону, чтобы дать ей место перед мольбертом. Вот… как видишь.

У Элинор ноги онемели, а во рту пересохло от тревожного ожидания. Сегодня, сидя в нужной позе, она наблюдала за работой Джозайи и мечтала о том, как они попозже займутся любовью, но теперь он своим заявлением вернул ее в царство реальности.

Утро едва перевалило за середину, а ее мир, содрогнувшись, неожиданно рухнул. Да, сейчас она стояла перед мольбертом, и стало окончательно ясно: нельзя избежать неизбежного.

Элинор подняла глаза на собственное изображение.

«Господи, не дай мне заплакать!» – воскликнула она мысленно.

Тщеславию не было места в ее мыслях, но ей было трудно узнать себя в безмятежной красавице, смотревшей на нее. Женщина на картине была до кончиков ногтей такой, какой Элинор всегда хотела быть, но превосходила даже самые смелые ее мечты. Эта женщина не стремилась к гармонии и респектабельности. Эту женщину не волновало, что о ней думают и как воспринимают ее внешность. Эта женщина была… непобедима!

– Едва могу поверить, что это я… что именно такой ты меня видишь. – Она прижала ладонь к губам. – Я не так красива, Джозайя.

– Ты куда красивее, но я не настолько хороший художник, чтобы передать твою красоту. Ты не узнала себя?

– Эта женщина… – Элинор вздохнула. – Хотела бы я иметь ее отвагу.

– У тебя она есть. – Джозайя положил руку ей на талию, и охвативший Элинор холод начал исчезать. – Отвага – одно из твоих лучших качеств.

– Джозайя, что теперь будет? – тихо спросила она.

– Я заплачу тебе. Как обещал, Элинор. И ты свободна. Можешь оставить меня. – Он сделал медленный вдох, чтобы успокоиться. – Но ты давно уже должна была догадаться, что всегда была свободна. Я никогда…

– Ты говоришь мне о деньгах? – перебила Элинор.

– Нет. Что бы я сейчас ни сказал, все будет глупостью.

– Тогда не надо. Не говори ничего.

Элинор взяла его лицо в ладони и поцеловала так, как никогда прежде не смела. Она целовала его страстно и бесконечно долго, целовала так, чтобы он почувствовал то же, что чувствовала она.

Наконец она оторвалась от его губ, но только для того, чтобы проложить дорожку поцелуев по его шее, туда, где пульс заспешил от ее ласк. Джозайя глухо застонал, и Элинор закрыла глаза, вслушиваясь в музыку этого мужского голоса, от которого у нее слабели колени.

– Джозайя, возьми меня. Здесь. Сейчас.

Он снова застонал, чувствуя, что все сильнее возбуждается.

– У меня здесь… нет «французских писем». Они внизу, и мы…

Элинор покачала головой:

– Нет, здесь и сейчас.

Если Джозайя и собирался спорить, то забыл о возражениях, когда ее руки скользнули по его животу, туда, где мужское естество уже натягивало ткань брюк. Элинор расстегнула только верхние две-три пуговицы, но и этого оказалось достаточно – в следующее мгновение она уже сжимала его твердое как железо копье.

– О Господи! Элинор…

«Это будет наш последний раз», промелькнуло у Джозайи.

Он провел ладонями по шелковистому бархату платья, прижимая Элинор к себе, и его сердце признало капитуляцию. Было очевидно: он любит ее. Действительно любит. Было глупо отказываться от презерватива, но какая-та иррациональная часть его сознания толкала на риск. Она будет целиком принадлежать ему, и мысль о возможном ребенке вызывала эгоистичную и отчаянную радость. Но Джозайя не хотел задерживаться на собственных размышлениях.

Он вообще не хотел думать.

Не сейчас. Сейчас была только Элинор, было их страстное взаимное желание.

– Как хочешь. – Джозайя поцеловал ее, затем легко подхватил на руки, словно она была невесомой, и понес к помосту. – Черт! Выбирайся из этого платья!

Она со стоном высвободилась из его объятий, чтобы побыстрее подчиниться, и он, закинув руки ей за спину, расшнуровал ее вечерний наряд одним резким движением.

Элинор, ахнув от изумления, инстинктивно прижала к груди падавший лиф.

– Вы чрезвычайно талантливы, мистер Хастингс. – Ведь фасон платья этого не предусматривал…

Он улыбнулся.

– Видите ли, мисс Бекетт, я днями и ночами представлял, как мужчине побыстрее справиться с этой природой.

– Правда?

– Да. Но я бы хотел, чтобы ты сама разделась для меня. Я хочу просто смотреть на тебя. – Джозайя отступил на три шага, оставив ее одну на возвышении.

Элинор с улыбкой повернулась лицом к нему и, посмотрев в глаза, сбросила платье на пол, к своим ногам. Без намека на застенчивость и сдержанность она развязала нижние юбки и при этом наблюдала, как реагирует на ее действия стоявший перед ней мужчина. Наконец осталась только тоненькая сорочка, и Элинор спустила ее с плеч, так что она также соскользнула на пол.

Теперь Элинор стояла нагая, как в день творения, но в чулках – бесстыдная и прелестная настолько, что у Джозайи горло перехватило от тысячи эмоций, которым не было названия. Красный бархат и прочие вещи роскошной лужей лежали у ее ног, и на миг Элинор показалась ему эротической версией «Рождения Венеры» Боттичелли, поднимавшейся не из раковины, а из пурпура сброшенных одежд. Когда же его Венера снова встретилась с ним взглядом, в ее глазах вместо безмятежной отрешенности светилось понимание собственной соблазнительной привлекательности.

Чувствуя, как желание все сильнее захлестывает ее, Элинор отбросила за спину свои длинные волосы, тем самым еще больше открываясь Джозайе, воспламеняясь от его пылающего взгляда. И она была вознаграждена его протяжным вздохом. Он смотрел на нее как зачарованный, и ей стало ясно, какую огромную власть она над ним имела.

Склонив голову к плечу, она всматривалась в лицо Джозайи и наслаждалась мелькавшими на нем эмоциями. Поддавшись порыву, Элинор подняла ногу и поставила ее на диван. Умышленно дразня Джозайю и не спуская с него глаз, она наклонилась и начала медленно снимать чулок.

– Я люблю твое тело, – прохрипел художник.

Она ахнула, и ее глаза наполнились слезами.

– Тогда возьми его, Джозайя. Возьми меня и не оставляй ничего. Не будь добрым и нежным. Не думаю, что смогла бы это вынести.

Отчаяние сквозило в каждом ее движении, когда она шагнула вниз и кинулась в его объятия. У нее было такое чувство, что она разлетится на миллион осколков, если Джозайя обойдется с ней как с хрупким стеклом. Боль в груди казалась штормом на далеком горизонте, но сейчас, в его объятиях, Элинор нашла временное укрытие от бури, грозившей погубить ее жизнь. Нежность Джозайи была бы обманом, а его любви, возможно, вовсе не существовало.