ему кофе; в другом случае она демонстрирует знание русского языка, вопреки его уверенности, что она не может его знать; или когда он смущается от хитрого комментария Вертикова: «Красивая женщина с докторской степенью. Вы играете не в своей лиге»; наконец, когда Дево объявляет, что он только что говорил с председателем Объединенного комитета начальников штабов – а Келли сообщает (как раньше сообщала российскому чиновнику-сексисту), что она уже успела посовещаться с президентом. Кроме того, Келли интуитивно чувствует связь между боснийским убийством и похищенными боеголовками, догадывается о смысле аббревиатуры «44Е», осознает тайные мотивы некоторых террористов, а также точно определяет место, где Гаврич захочет использовать боеголовку. И, конечно, именно ее опыт спасает их обоих и весь Нью-Йорк от ядерного взрыва. Аналогичным образом, в самой последней сцене – в том же бассейне, где мы видели Келли в первый раз, – она выныривает из воды и приветствует снятого с ее позиции Дево спокойной фразой «Ну как, ты заработал новые медали?» (он их заработал), – а также заранее догадывается о его намерении пригласить ее выпить, поскольку они напарники, сумевшие пережить свою миссию. Отнюдь не спеша броситься в его объятия, она решает сначала закончить десятый круг в бассейне и, под финальную фразу Дево «я подожду», как истинная свободная женщина 1990-х, делает то, что собиралась делать.

В то же время нельзя отрицать, что Келли, общаясь с Дево, становится более «милитаризированной» – в те моменты, когда она, как кажется, готова признать, что убивать врагов – это нормально. Например, когда Келли просит президента разрешить Дево войти в воздушное пространство другой страны, а он спрашивает ее, готова ли она начать войну, остановив грузовик с боеголовками, она без колебаний отвечает: «Да, сэр, да». В конце, когда снайпер никак не может решиться выстрелить в Гаврича из-за находящейся рядом с ним семьи, она, вслед за Дево, нетерпеливо приказывает ему: «Пристрели его. Сделай выстрел». Подобная перемена вполне согласуется с военной метафорой, которой ее непосредственный начальник Эпплтон ранее сопроводил свой приказ возложить на Келли ответственность за разрешение ядерного кризиса: «Я дам вам и вашей команде карт-бланш [то есть доверю вам контроль]». Таким образом, в некоторой степени милитаризм Дево охватывает женщину, до этого приходившую в ужас от учиненного им насилия над венским мафиози и плакавшую при известии о гибели американского вертолетного экипажа.

Но фильм, похоже, стремится уравновесить ситуацию и сделать более человечным свой ходячий «символ мужественного солдата», поскольку образ типичного мачо Дево, которого Клуни играет с обычной для него самоуверенностью, тоже претерпевает изменения. Дево оплакивает Вертикова, постепенно начинает уважать чуткость Келли к насилию и заметно нервничает, когда оставшееся на обезвреживание боеголовки время стремительно сокращается. Ближе к концу фильма именно интуиция Келли приводит героев в церковь на Манхэттене, где скрывается Гаврич. Независимо от того, предполагает ли «Миротворец», что в основе американской национальной безопасности лежит дополняющее друг друга взаимодействие воинских навыков и навыков интеллектуальных, интуитивных, или авторам просто потребовалась двухминутная романтическая кода после взрыва, но фильм все же отходит от некоторых привычных и старомодных голливудских гендерных линий. Подтверждая статус героини несколько двусмысленным образом, он вызывает в памяти комментарий российского критика Телингатер по поводу «Самолета президента», а именно: что приверженность Голливуда политкорректности никогда не выходит за пределы внутреннего контекста и не распространяется на международные, и особенно российско-американские, отношения. Более того, как и в «Самолете президента», гендерный баланс сопровождается здесь расовым равенством, поскольку два афроамериканских персонажа служат делу защиты своей очевидно избавившейся от расовых предрассудков нации: лейтенант Бич (Майкл Боутмен), прекрасно поддерживающий миссию Келли и Дево в турецком командном центре, а затем черная женщина – офицер полиции Нью-Йорка (Адина Портер), которая точно указывает, что Гаврич вылетел в Соединенные Штаты. В обоих фильмах американские медиа, воплощенные CNN, позволяют героям – Маршаллу и Келли соответственно – получить важную информацию, помогающую им победить злодеев; но выпуски новостей CNN выглядят тут достаточно значительными, чтобы служить, ко всему прочему, метонимией свободы прессы в Америке и справедливыми распространителями капиталистического, демократического дискурса Америки по всему миру[226]. Позитивно представленная в трех фильмах 1990-х годов, такая зависимость Америки от средств массовой информации в конечном итоге выльется в национальную ответственность в сатирической картине «15 минут славы» (2001).

В конечном итоге все это подводит нас к фигуре Душана Гаврича, боснийского злодея, играющего ключевую роль в сюжете, но являющегося более сложным персонажем, чем откровенно плохой Кодоров или хороший Вертиков. Первый раз Гаврич появляется в роли сентиментального пианиста, дающего урок музыки молодой девушке в своем доме; одновременно он с тревогой ожидает боеголовку, которую купил через посредника у Кодорова. Последующие сцены, раскрывающие его намерения занять место убитого министра в международных мирных переговорах на Манхэттене, вызывают к нему сочувствие, несмотря на все его мрачные планы: ведь он добр со всеми своими сотрудниками, посещает кладбище во время унылого дождя, как будто выражающего его горе от бессмысленной насильственной смерти его жены и дочери. Объясняя в видеозаписи свой мотив для взрыва ядерного устройства на Манхэттене, он на крупном плане спокойно произносит свое провокационное заявление: «Я серб, я хорват, я мусульманин. <…> Правда в том, что я не монстр. Я человек. Я такой же, как вы, нравится вам это или нет». Если «Самолет президента» ставил вопрос о зверствах Коршунова с единственной целью полностью его дегуманизировать, «Миротворец», напротив, выглядит более искренним, отказываясь с легкостью признавать экстремистов чудовищами. Сценарий по сути поддерживает самовосприятие Гаврича до такой степени, что позволяет ему выступить с задевающей за живое речью против вмешательства Запада в балканские дела:

Кто поставлял <…> хорватские танки, снаряды мусульманской артиллерии, убивающие наших сыновей и дочерей? Именно правительства Запада нарисовали границы нашей страны, иногда чернилами, иногда кровью, кровью наших людей. А теперь вы отправляете своих миротворцев, чтобы снова переписать нашу судьбу. <…> Мы не можем принять этот мир, который оставляет нам только боль – боль, которую нужно заставить почувствовать миротворцев.

Нетипичный террорист, он заканчивает свою речь фразой: «Пусть Бог помилует всех нас». Некоторое сочувствие он продолжает вызывать у зрителя даже после прибытия в Нью-Йорк: он не бросает раненого соратника, он уводит из церкви детей и священника, в его воспоминаниях улицы Нью-Йорка монтируются с его родными улицами, на которых в хаосе гражданской войны погибли жена и дочь. В какой-то момент ему даже кажется, что он несет свою мертвую дочь по родным улицам. Кроме того, сама его убежденность о том, что он должен бороться с насилием