Амелия не видела причины возражать.

Мистер Одли устремил на ее отца твердый взгляд.

— Сэр, я не женюсь на вашей дочери.

— Нет, женитесь.

И в этот момент Амелия поняла, что ее сердце разбито. Потому что эти слова произнес не ее отец, а Томас.

— Что вы сказали? — осведомился мистер Одли.

Томас пересек комнату, остановившись перед самым носом мистера Одли.

— Эта женщина провела всю свою жизнь, готовясь к тому, чтобы стать герцогиней Уиндем. Я не допущу, чтобы ее жизнь пошла прахом. Вам понятно?

Единственное, о чем могла думать Амелия, это: «Нет».

Нет. Она не хотела быть герцогиней. Ее не волновал титул. Она всего лишь хотела его, Томаса. Мужчину, на которого потратила всю свою жизнь, не зная его.

Она не знала его до недавних пор: до того момента, когда они рядом стояли, глядя на карту, и он объяснял ей, почему Гренландия кажется такой же, как Африка; до того, как он сказал ей, что ему нравится, когда она командует; до того, как он заставил ее почувствовать, что она имеет значение, что ее мысли и мнения чего-то стоят.

До того, как он заставил ее почувствовать себя цельной.

И вот он стоит здесь, требуя, чтобы кто-то другой женился на ней. И она не знает, как остановить это. Потому что если она заговорит, если скажет им всем, чего хочет, а он отвергнет ее…

Но Томас не спрашивает. Понятно ли ей. Он спрашивает мистера Одли. И тот сказал:

— Нет.

Амелия набрала в грудь воздуха и уставилась в потолок, пытаясь не обращать внимания на тот факт, что двое мужчин препираются по поводу того, кто из них обязан жениться на ней.

— Нет, мне непонятно, — продолжил мистер Одли вызывающим тоном. — Уж извините.

Амелия снова уставилась на них, не в силах удержаться. Это напоминало дорожное происшествие, невольно притягивающее взгляды. Не считая того, что под колесами оказалась ее собственная жизнь.

Секунду-другую Томас сверлил мистера Одли убийственным взглядом, затем обронил почти задушевно:

— Пожалуй, я убью вас.

— Томас! — Амелия бросилась к нему и схватила за локоть.

— Вы можете украсть мою жизнь, — прорычал Томас, вырываясь, как рассерженное животное. — Вы можете украсть у меня даже имя, но, клянусь Богом, вы не украдете имя у нее.

Вот, значит, как. Он думает, что поступает правильно. Амелия чуть не расплакалась от досады. Бессмысленно надеяться, что он передумает. Томас провел всю жизнь, делая то, что считал правильным: не для себя, а для Уиндема, а теперь думает, что действует в ее интересах.

— У нее есть имя, — возразил мистер Одли. — Уиллоуби. И, ради Бога, она дочь графа. Она найдет себе кого-нибудь еще.

— Если вы станете герцогом Уиндемом, — яростно отозвался Томас, — то выполните свои обязательства.

— Если я стану герцогом Уиндемом, вы не сможете указывать мне, что делать.

— Амелия, — сказал Томас с убийственным спокойствием, — отпустите мою руку.

Вместо этого она усилила хватку.

— Не думаю, что это хорошая идея.

Ее отец выбрал этот момент, чтобы вмешаться, наконец-то:

— Э-э… джентльмены, на данный момент все это гипотетические вопросы. Возможно, нам следует подождать, пока…

— Я не стал бы седьмым герцогом в любом случае, — пробормотал мистер Одли.

— Прошу прошения? — сказал ее отец, явно раздраженный тем, что его прервали.

— Я не стал бы седьмым герцогом. — Мистер Одли повернулся к Томасу. — Не так ли? Потому что шестым герцогом был ваш отец. Но он им не был, если я наследник. — И как будто он недостаточно всех запутал, повторил: — Считается ли он герцогом при наличии меня?

— О чем, к дьяволу, вы говорите? — требовательно спросил отец Амелии.

— Ваш отец умер раньше своего отца, — сказал Томас, обращаясь к Одли. — Если ваши родители состояли в законном браке, вы вступили бы в наследство после смерти пятого герцога, полностью вычеркнув моего отца и меня из цепочки наследников.

— Что делает меня шестым.

— Пожалуй, — натянуто отозвался Томас.

— Значит, я не обязан выполнять брачный контракт, — объявил мистер Одли. — Ни один суд в стране не приговорит меня к этому. Впрочем, сомневаюсь, что они сделали бы это, даже будь я седьмым герцогом.

— Вы должны апеллировать не к официальному суду, — возразил Томас, — а к суду собственной моральной ответственности.

Амелия судорожно сглотнула. Как это похоже на него, как достойно и справедливо. Как вообще можно спорить с таким человеком? Она почувствовала, что ее губы дрожат, и бросила взгляд на дверь, прикидывая сколько шагов ей потребуется, чтобы выбраться отсюда.

Мистер Одли напрягся всем телом, и когда заговорил, его голос прозвучал не менее напряженно:

— Я этого не просил.

Томас только покачал головой.

— Я тоже.

Амелия отпрянула, проглотив мучительный возглас. Нет, он никогда не просил ничего этого: ни титула, ни владений, ни ответственности, ни ее руки.

Конечно, это не было для нее новостью. Амелия всегда знала, что он не выбирал ее, но она, никогда не думала, что ей будет так больно услышать это признание. Она была всего лишь одной из множества обуз, возложенных на него самим фактом рождения.

К привилегиям прилагается ответственность. Как это верно.

Амелия попятилась, стараясь оказаться как можно дальше от середины комнаты. Она не хотела привлекать внимания. Во всяком случае, не сейчас, когда ее глаза грозят пролиться слезами, а руки так дрожат.

Ей хотелось бежать прочь, покинуть эту комнату и…

И тут она почувствовала, как чья-то рука коснулась ее руки.

Она посмотрела вниз, на две переплетенные руки, затем подняла глаза, хотя и знала, что это Грейс.

Она ничего не сказала, не доверяя своему голосу, не уверенная даже, что ее губы произнесут слова, которые она хотела сказать. Но, глядя в глаза Грейс, она знала, что та понимает, что творится у нее на сердце.

Она крепче обхватила руку Грейс и сжала.

Никогда в жизни она так не нуждалась в дружеском участии, как сейчас.

Грейс сжала ее руку в ответ.

И впервые за все это утро Амелия почувствовала, что не совсем одинока.

Четыре дня спустя в море

Это было необычайно спокойное плавание — так, во всяком случае, сказал Томасу капитан, когда начали сгущаться сумерки. Томас был благодарен судьбе за это. Не то чтобы он страдал от морской болезни, пересекая бурное Ирландское море, но был близок к этому состоянию. Чуть более ветра, чуть сильнее прилив — или что там заставляло небольшое судно болтаться на волнах, — и его желудок начал бы протестовать самым неприятным образом.