Я привыкла к неудобным паузам, но эта была невыносимой.

– Я могу узнать имя сына моего отца? – намеренно громко спросила я.

Все переглянулись, как если бы я спросила что-то неприличное.

– Константин, – ответила тётя Тамара.

Я подошла к мальчику.

– Здравствуй, Константин Евгеньевич. Я Мария Евгеньевна, твоя сводная сестра.

Мальчик не ответил, лишь покосился на стоящую рядом большую полную женщину. Только тут я сообразила, что, должно быть, это его мать, а значит, вторая жена отца.

Женщина положила лапищу на плечо мальчика, словно пытаясь защитить своего птенца. Защитить от кого? От меня?

Тут кто-то из родственников выкинул рывком вперёд руку, и все вздрогнули на этот «зиг хайль» и повернули головы туда, куда показывали пальцы. Я тоже повернулась и увидела высоко, почти под бетонным потолком зала большой экран, на котором загорались фамилии и номера залов прощания. Это напоминало табло в аэропорту и так было к месту метафорично, что я невольно поаплодировала в душе фантазии администрации крематория. Правильно, номера рейсов ТУДА. И не надо миндальничать, что, мол, цинично. Всё верно, в точку.

На «табло» светилось «Келдыш Е. С. Зал № 4».

Моя фамилия. Так странно…

Родственники засуетились, подхватили букеты и направились в конец коридора к двери с табличкой «Зал № 4». Я засеменила следом. Распорядительница в подобающем церемонии чёрном костюме пригласила войти и встать по обе стороны от гроба, уютно выстеленного невероятной белизны шёлковой простыней. Все вошли. Я была последней, пропускала всех, боялась увидеть мёртвого человека… Отца…

…Он оказался красивым. Я стояла и любовалась тонкими чертами лица и не могла поверить, что во мне половина его крови. Он был совсем не похож на покойника – к слову, мне в жизни ещё не привелось бывать на похоронах. Когда умер дед, мне было шесть и на кладбище меня не взяли. Я помню лишь урывками: обильное застолье, мать в нелепом кукольном чёрном сарафане, пьяненький дядя Паша, бабушка Оля в слезах и вереница незнакомых краснолицых людей. Я не боялась покойников, и, наверное, была единственным ребёнком в детском саду, а потом в школе, кого не пугали страшилки про гробы и мертвецов. Моя давнишняя подружка Ленка не верила мне и всё приставала с фантазийными вопросами: «А вдруг покойник придёт с кладбища и постучится ночью в твою дверь?» «Ну и что? – отвечала я. – Пусть входит, я его расспрошу про загробный мир». «А вдруг он за тобой пришёл?» – охала Ленка. «Здорово! Это же приключение!» – искренне убеждала её я. «А если он тебя с собой заберёт? На кладбище!» – не унималась подружка. «Подумаешь! – скептически фыркала я. – Ну прогуляемся на могилку, потом я от него назад домой сбегу». Я вспоминала детство, деда, плачущую бабушку Олю и не могла распознать, что сейчас творится в моём собственном сердце. Вот лежит чужой человек, незнакомый мужчина, и это мой родной отец. И кажется, он сейчас повернёт голову на шёлковой подушке, сотрёт сильной ладонью грим румянца со щеки и скажет: «Не грусти, Машка. Всё хорошо. Мы с тобой ещё наговоримся!»

Все стояли по обе стороны от гроба, казённая женщина произносила какие-то синтетические слова. Я краешком глаза наблюдала за родственниками. Лица сухие, даже скучные. Слёз нет. И задребезжал в голове простой вопрос: а моего отца любили?

Почему-то мне очень захотелось, чтобы любили. Меня не было в его жизни, а его в моей, но то тепло, которое я испытывала в этом холодном зале, распылялось во мне, отогревало душу, стирало обиду на него. Я, наверное, любила бы его больше всех на свете. Такого вот, седого, красивого. Я бы готовила ему по утрам сырники, а если бы он курил трубку, то я набивала бы её. Он бы читал мне новости из газет, возмущался, критиковал всех на свете политиков, ворчал, конечно же, а я бы кивала, пришивала ему отлетевшую пуговицу и чистила бы щёткой его драповое пальто…

Я заметила, что жена наблюдает за мной, и её студенистый взгляд выковыривает мои мысли – прямо изо лба.

– Его не отпевали? – спросила я шёпотом тётю Тамару, стоящую рядом.

– Запретил. Не верил, – ответила она и приложила палец к губам: – Тссссс.

Распорядительница пригласила всех подойти к покойному и попрощаться.

Родственники торопливо цапнули край гроба. Я сделала шаг, и тут в моём рюкзачке предательски зазвонил телефон. Я почувствовала на себе презрительные взгляды всех присутствующих, включая крематорскую даму. Рывком сорвав с плеча рюкзачок, я запустила в его нутро руку и принялась суетно шарить в нём. Где же, ну где же он! Как нарочно, телефон прятался от меня, продолжая надрывно голосить. Наконец я выудила его, мельком успела глянуть на экран – звонил Лёшка – и отключила звонок.

– Какое безобразие, – процедил кто-то из присутствующих.

Прощание продолжалось. Я заметила, что никто не касался губами ни руки, ни лба отца— я видела это в фильмах и подумала, что именно так прощаются. Но все лишь касались кончиками пальцев бортика гроба. Может быть, так в Москве принято? Брат Константин и его мать просто обошли гроб и вернулись на то место, где стояли.

Я была последней. Под взгляды родственников я шагнула к отцу и… поцеловала его в лоб. Единственная среди них всех, кто осмелился дотронуться до него, и убей меня молния, я бы не смогла ответить на вопрос, почему я это сделала.

Церемониймейстерша что-то сказала ещё, подала знак, появились как из-под земли двое работяг и ловко, отточенными движениями, закрыли крышку гроба. Траурная музыка заиграла громче, и гроб медленно опустился под пол.

В сердце забарабанил дождь, заныла душа.

Мы вышли на улицу, и я заметила, что напряжение на лицах родственников сменилось чем-то другим, тоже сумрачным. Тётя Тамара удалилась поставить какую-то печать на бумаге, и без неё удушающая атмосфера в кругу новоявленных родственников оказалась совсем невыносимой. Меня демонстративно не замечали. И, в общем-то, мне на это было наплевать, но тут одна долговязая дама, поддерживающая под локоть жену отца, как если бы та была безутешной вдовицей и собиралась грохнуться оземь в страдальческий обморок, свистящим шёпотом произнесла:

– Маленькая дрянь нарочно поцеловала его в лоб. Нате, мол, смотрите, я дочка. И ведь ни один мускул на лице не дрогнул. Что она из себя тут строит? Я, мол, лучше вас всех.

Внутри меня всё разом вспыхнуло. Может быть, эта жердь не догадывалась, что я всё слышу, хоть я и стояла немного поодаль. И ещё так отчего-то неприятно было, что женщина