– У тебя парень есть? – вдруг спросила девушка, рисуя пальцем на стекле петельку.

В сердце сразу запульсировал Мирон.

– Нет. Это стыдно?

Она внимательно посмотрела на меня.

– Завидую тебе. Никто не пьёт твою кровь.

Мы ещё помолчали. Не хотелось ни узнавать имени друг друга, ни копаться в подробностях любовных перипетий. Всё же я попыталась её утешить:

– Перешагни. Отпусти.

Глупые, банальные слова. Как можно перешагнуть, если любишь? Никакие утешения не действуют, если тебя бросили, но девушка вдруг повернулась ко мне всем корпусом, будто я открыла ей невероятную тайну:

– Думаешь?

Я кивнула.

– Если с тобой хочет дружить тот, с кем ты спала, то отношений уже быть не может.

Опять банальность. И снова она посмотрела на меня, как если бы ждала именно этих слов.

– Нет, ну какой идиот!

Я рассмотрела её внимательнее. Девчонка была прекрасной. Под свитером угадывалась красивая высокая грудь, а личико, пусть и заплаканное, с размазанной косметикой, всё равно оставалось красивым, точёным, породистым. Как с такой можно хотеть дружить, было загадкой. Парень, вероятно, и впрямь идиот.

– Мне сложно понять мужчин, я мало в них смыслю. – Я пыталась найти нужные слова, но, как назло, ничего подобающего случаю на ум не приходило. – У меня была такая же ситуация, как у тебя. Мне предложили дружеский секс.

– Смешно, – улыбнулась девушка.

– Смешно, – кивнула я. – А знаешь… в предательстве ведь не важно, парень или девчонка… Я хочу сказать, девчонки тоже предают друг друга. И это не менее больно.

Она не ответила. Мы снова долго молчали, и я заметила, что за окном стало неожиданно темно. Кончилась питерская мыльная белая ночь, мы были уже в московском измерении, где всё на своих местах: ночь – это ночь, в ней темно и правильно, а утро… Да вот же оно, уже занимается, там за шершавыми крышами низеньких домов, над проплывающими мимо языками узких платформ, по бегущим вдаль и вбок ртутным, сверкающим от фонарей рельсовым ниткам.

Я пожелала попутчице поскорей забыть её «дружбопредлагателя» и ушла в вагон, на свою полку. Мы были уже недалеко от Москвы, и народ начинал просыпаться, шуршал пакетами и гремел стаканами. «Не буду спать», – сказала я себе и тут же заснула крепким младенческим сном, и будили меня уже добрые вагонные соседи, когда поезд прибыл на Ленинградский вокзал, – ором в ухо и толчком в плечо.

Я с трудом разлепила глаза, схватила рюкзак, впрыгнула в кеды и вышла на кишащий людьми перрон Москвы. Города, где живёт Мирон. Сейчас я стала на шестьсот пятьдесят километров ближе к нему. Я поискала глазами свою попутчицу и, не найдя её, вдруг подумала: если бы Мирон предложил мне дружбу, я бы согласилась. Только бы не терять его совсем. Потому что тогда это смерть.

* * *

Утренняя Москва встретила меня всполошливо.

«Всполошливость» – точный признак сегодняшнего времени. Признак Москвы. Это смесь суетливости, суетности, нервозности, невозможности довести одно начатое дело до конца, как тут же ты вынужден хвататься за другое. Быстрая реакция на что-то, что требует вдумчивости и осмысления, – а оно уже не нужно, ты уже отреагировал, высказался. Fussy. Всполошливость.

Такое вот впечатление от города, в котором никогда не была. Города, который, несомненно, когда-нибудь смогу полюбить. Может быть, сегодня. Города, где живёт мой любимый человек, и ему здесь хорошо.

Было пасмурно, и мне показалось, что мой первый визит в столицу непременно должен начаться моросью – чтобы мне было легче привыкнуть к ней после Петербурга.

Семь утра. До Ново-Архангельского кладбища я успевала добраться с запасом в два часа до времени «общего сбора», как выразилась тётя Тамара, и можно было подарить себе прогулку по утренней Москве. О похоронах я старалась не думать. Накинув дождевик поверх рюкзачка, я с сожалением посмотрела на кеды, обещавшие впитать влагу, подобно губке. «Ты слишком умная, Маша». Умная, а другую обувь надеть не догадалась.

Я посмотрела в смартфоне карту и решила прогуляться пешком до Хитровки.

Москва говорила со мной щёлкающим языком, яркими вывесками, спешащими прохожими под разноцветными зонтами, рабочими в оранжевых робах, попадающимися на каждом перекрёстке, и большими расстояниями. Здесь всё «крупногабаритно», широко, основательно. Смело. Самодостаточно. Крепко. Умытые мостовые блестели и, казалось, пульсировали светофорным светом, чаще красным, чем зелёным. И так захотелось написать о Москве книгу! Не путеводитель, а современный роман, где Москва будет полноценным героем.

Только я подумала о новой книге, как заныло под ложечкой: сначала надо докончить недописанное. Снова вспомнилась Белка и наша рукопись. Дописали ли мы её? Я не знала. Я вот точно не дописала. Не было концовки – ни в мыслях, ни в тексте. У Белки, возможно, есть, а у меня нет. И нет названия.

Распечатка! В памяти вдруг всплыли найденные мною в нашем мусорном ведре листки с моей последней главой, все исчирканные красными правками. Я силилась вспомнить, пересылала ли текст Белке, и неожиданно поняла: нет, не пересылала. Я не показываю недоделанную работу, а та глава была незаконченной. Думать о плохом не хотелось, но неприятная оскомина не давала покоя. Белка. Наша книга. Будет ли она напечатана и обнаружу ли я, если не придуманную мной линию истории, то хотя бы своё имя на обложке? Хотелось надеяться, что да. Но события последних суток почему-то заставляли в этом усомниться.

Неожиданно дождь кончился. Быстро, по-московски: раз и нет. Выглянуло солнце, и я с удовольствием убрала дождевик в рюкзак. Привычная тоска по Мирону стучалась в диафрагму, я баюкала её, потом поддалась искушению и начала думать о том, что, может, он живёт где-то рядом, да хоть и на этой самой Хитровке. Или бывает здесь, пьёт кофе в кафе на Солянке, покупает овощи в лавке у усатого московского армянина, а, может, просто гуляет пешком. Мне почему-то казалось, что Мирон непременно должен любить пешие прогулки. Как я…

В моём новом романе я его непременно обелю. Так стыдно: сделала из хорошего человека жестокого маньяка-убийцу. Москва осуждающе смотрела на меня намытыми окнами витрин и качала верхушками тополей: ну как так можно, Машка? Если бы я сейчас писала новую книгу, то непременно сделала бы так, что герои встретились в Москве. В литературе ничего не должно быть случайно. Есть парень, живёт в столице, девица влюблена в него, и вот она приезжает на похороны в эту самую Москву… Если уж автор захотел, чтобы она приехала, то непременно столкнёт их лбами.

…Только реальная жизнь устроена совсем по-другому. Я в Москве на один день. Похороны,