Борис Львович был родом из-под Киева, и те веселые песенки, что он напевал себе под нос, Крынкина ошибочно принимала за немецкие. На самом деле это был идиш. Именно на нем говорили те, кто воспитывал маленького Боруха и кто вот уже почти полвека покоился в Бабьем Яру.

— Похоже, он что-то важное сказать хочет, — предположил я. — Да и вообще, как мне с ним прикажешь общаться?

— Подумаешь, не велика наука. Я вот с ним жестами, так он все понимает. А тут еще Фельдман из пятой палаты взялся помогать, — сообщила Светка, — он и койку ему показал, и в туалет проводил, и вроде еще что-то объяснил.

Все это время больной из Ливии стоял рядом, заинтересованно переводя взгляд с меня на Светку.

Ну, хорошо хоть Фельдман поможет, если что.

— Он и ко мне начал приставать, — нажаловалась Светка. — А я ведь по-немецки только и знаю что «Хенде хох»!

Ливиец тут же поднял обе руки вверх.

— Крынкина, кончай над человеком глумиться, он тебе в дедушки годится! — с усилием опустив тому руки, укоризненно сказал я. — Вот вернется к себе в Ливию и расскажет, как в Москве к больным относятся.

— Да ладно, нормально все к нему относятся, — заверила меня Светка, а чтоб уж не оставалось сомнений в этом нормальном отношении, рявкнула во всю мочь, будто он был глухой: — И нечего тебе по коридорам отираться, марш в палату! Ишь, гулена!

К моему удивлению, он ее понял и зашагал в нужном направлении, печально на нас оглядываясь.

— Все, некогда мне здесь с тобой лясы точить, — спохватилась Светка, — пора домой бежать! А то Новый год на носу, а у меня конь не валялся, еще и елку не наряжала.

Крынкина была права. И хотя до Нового года оставалось больше недели, особая новогодняя взвинченность уже чувствовалась.

Я отправился в процедурку и быстро пробежался по журналу назначений — да тут минут на десять всей работы. Один больной в реанимации за час получал лекарств больше, чем все отделение гемодиализа в неделю.

Так. Ливийца этого из второй палаты зовут Абдул-Азиз, лет ему шестьдесят восемь, и назавтра у него ультразвук с гастроскопией, а перед этим еще и клизма. Интересно, как мне все это объяснить? Причем жестами, как посоветовала Крынкина?

Фельдман нашелся в холле у телевизора за просмотром передачи «Мир и молодежь».

— Фельдман! — влез я в самый неподходящий момент, когда жулик ведущий принялся расписывать, с каким небывалым энтузиазмом комсомольцы участвуют в перестройке. — Похоже, мне без вашей помощи не обойтись.

Он тут же упруго вскочил, демонстрируя полную готовность.

Фельдман был крепким пожилым дядькой, круглым как колобок и невероятно деятельным. В свои семьдесят он носился по коридору так, что только ветер свистел.

— Послушайте, Фельдман, — начал я, — во вторую палату араб поступил, ну вы в курсе. Мне ему нужно кой-чего объяснить, а как — ума не приложу. Мне тут сказали, вы немецкий знаете?

— Да не сказать чтоб знаю, — замялся на секунду Фельдман и поправил очки, — но кой-какие слова до сих пор в голове держу!

— Наверное, семья на идиш говорила? — сочувственно предположил я. — Кто на идиш говорит, тот немецкий понимает.

— Я немецкий в школе учил, на Каланчевке! — важно выпятил грудь Фельдман. — А потом уж на фронте практиковался! C сорок второго по сорок пятый в батальонной разведке! Сколько раз за языками через линию фронта ходил, и не сосчитать!

Я с уважением хмыкнул.

— А что нужно-то? — спросил Фельдман. — Если чего сложное, боюсь, не справлюсь. Я ведь все больше такое говорил. — И он произнес короткую немецкую фразу.

— Здорово у вас получается, — искренне восхитился я. — Слова такие четкие, убедительные. А что это хоть значит?

— А то и значит, — снова поправив очки, несколько смущенно пояснил Фельдман. — «Если пикнешь — убью!»

Я закашлялся.

— Нет, такое мы говорить не будем! — немного подумав, решил я. — Мне ему клизму утром делать, вот хочу заранее предупредить, чтоб он с этой мыслью свыкся. Кто его знает, как у них в Ливии к такому относятся.

— Ну, это я мигом, — пообещал Фельдман и, увидев весьма кстати высунувшегося из двери палаты Абдул-Азиза, скомандовал: — Хальт!

Тот застыл как вкопанный.

Фельдман набрал в легкие воздуха и гаркнул:

— Комм цу мир!

Абдул-Азиз резво подбежал и преданно уставился на Фельдмана.

Фельдман ткнул пальцем ему в грудь и отчеканил:

— Морген — клистир! Ферштейн?

И, увидев подтверждающий кивок, одобрительно хлопнул его по плечу:

— Зер гут!

Я был несказанно впечатлен быстротой и эффективностью применения фронтового опыта.

— Вот черт, — спохватился я, когда малость опешивший Абдул-Азиз удалился. — Забыл предупредить, чтоб он утром не завтракал до исследования!

— Делов-то! — воодушевился Фельдман, он уже вошел в роль и азартно отдал очередной приказ: — Хальт! Цурюк!

Абдул-Азиз вздрогнул, резко затормозил, затем развернулся кругом и подлетел к Фельдману.

— Морген, — сообщил ему Фельдман, — нихт фрюштюк! Ферштейн?

И, радуясь, что он снова понят, похвалил:

— Гут! Зер гут!

Тут ливиец, видимо уже далеко не в первый раз, попытался завернуть свою длинную историю, но не успел он произнести пяток быстрых слов, как тут же был грубо оборван.

— Нихт! Нихт ферштейн! — отрицательно замотал головой Фельдман и, указав рукой вдоль коридора, распорядился: — Комм, комм! Ауфвидерзеен!

Несчастный ливиец, как ему и было велено, поплелся по коридору в направлении буфета, все так же растерянно и смущенно оглядываясь, Фельдман отправился досматривать «Мир и молодежь», а я, невероятно довольный арабо-еврейским контактом, вернулся в процедурный кабинет наполнять шприцы.

Сегодня я дежурил с Маргаритой Никаноровной. Раньше она служила нашим диспансерным врачом, а когда там произошла ротация, ее перевели туда, где нашлась свободная ставка, а именно на гемодиализ. Маргарите Никаноровне всегда удавалось создать на работе сугубо домашнюю атмосферу. Придя на ночное дежурство, она сразу же направлялась в ординаторскую и там садилась за книжку. Потом она ужинала, затем опять немного читала, потом пила чай и ложилась спать. Проснувшись, она завтракала, а дождавшись утренней смены, не задерживаясь ни на секунду, отправлялась домой.

Не помню случая, чтобы она заходила в палату к больным, даже вечерние дневники в историях болезни старалась писать утром, под самый конец дежурства, дабы не отвлекаться.

Поначалу, еще не вполне разобравшись, я по десять раз за вечер забегал в ординаторскую, докладывал динамику состояния пациентов с целью коррекции лечебного процесса. Она нехотя откладывала книгу, выслушивала, не скрывая недоумения и легкой досады, будто я сообщал ей результат гандбольного матча в городе Муром или изменение курса уругвайского песо к австрийскому шиллингу.