Мы шли молча, только у поворота в холл первого этажа она произнесла:

— Старики рассказывали, в сорок втором, осенью, уже после того, как в Казахстан выслали, собрали их в бараке и объявили: если ваши Сталинград возьмут, всех расстреляем. А они не наши. Гитлер не наш. Мы в России двести лет жили, работали. Но с той поры старики решили детей не учить языку. Чтоб не выделяться. Я от бабки с дедом набралась, а вот Валерка уже не знает. Ну, даст бог, выучит еще.

И отправилась на выход.

Было уже за полночь. Проходя по коридору, я заглянул во вторую палату. Абдул-Азиз сидел на стуле, не отрываясь смотрел на спящего Валерку Граца и гладил его по руке через одеяло.

В Европе праздновали Рождество, на гемодиализе потомки депортированных народов погрузились в сон, в реанимации, куда я решил вернуться после зимних каникул, кипела работа, а в свете ночника старик-араб все сидел у кровати мальчика-немца и не отпускал его руку, боясь потерять того, кто помог установить эту зыбкую связь с миром. И Сталинград тогда устоял. И жизнь продолжалась. А за окном падал и падал тяжелый густой снег.

Мальчишки, давайте сходим куда-нибудь, посидим, поболтаем! — предложила Татка, едва мы вышли из корпуса. — Все-таки праздник!

— Ты чего праздновать собралась, Паничева? — На сильном ветру мне все никак не удавалось прикурить. — Бегство товарища Дыбенко и его доблестного отряда из Нарвы?

— Бегство? — несколько опешила Татка. — Я же читала, что красногвардейцы тогда разгромили передовые немецкие части!

— Читала? Интересно где? — Наконец я прикурил и с наслаждением затянулся. — В «Пионерской правде»?

Стоявший рядом Мишка Будкин загоготал, хотя новейшая история, надо сказать, его занимала мало, а вот насчет посидеть и отпраздновать — тут он был вдохновенный энтузиаст.

Мне совсем не хотелось обижать Татку, это всегда получалось само собой, причем с завидным постоянством. Правда, она была не из обидчивых, чем я и пользовался.

Сначала я идти никуда не собирался, но, как только мы поравнялись с троллейбусной остановкой, передумал. Должна же у меня быть хоть какая-то студенческая жизнь, ведь все только и делают, что после занятий отправляются то в кино, то пиво пить, то в общаге гудеть, а у меня либо ночное дежурство в больнице, либо нужно домой со всех ног бежать, чтобы Рому успеть из детского сада забрать, — вот и весь досуг.

К тому же мне стипендию сегодня выдали, и не простую, а повышенную за ударно сданную зимнюю сессию, деньжата есть. А главное — я отлично выгляжу. На мне потрясающая финская куртка, темно-синяя с бирюзовой вставкой. Маме вчера удалось отхватить на распродаже в их институте. Куртка удачно гармонировала с вареными джинсами, привезенными из Германии дядей Вовой буквально на прошлой неделе, последний писк моды, между прочим. И чувствовал я себя настолько уверенно, что можно было отправляться куда угодно, хоть на прием к королеве.

Но Татка, как только увидела меня в таком шикарном прикиде, вместо того, чтоб восхититься заодно со всеми, принялась, по своему обыкновению, голосить, с претензиями на оригинальность:

— Сорви с себя эти пошлые шмотки, Моторов, в них ты — вовсе не ты, а какой-то фарцовщик!

На это я злорадно ответил, припомнив весьма кстати Таткин рассказ о том, как прошлым летом она была звездой нудистского пляжа в Коктебеле, мол, это давай ты, Паничева, срывай с себя все, дабы открыть свою первозданную суть, тебе не привыкать, а мне и так сойдет.

Недолго посовещавшись, мы решили поехать в центр попытать счастья. Пока не наступил вечер, шансы найти столик хоть и небольшие, но оставались. От «Измайловской» я позвонил Лене на работу, сообщил, что буду поздно и Рому забрать никак не смогу.

Татка заявила, что нужно ехать до «Кропоткинской», там полно подходящих мест. Еще трех лет не прошло, как она стала жить в Москве, у двоюродной тетки в коммуналке, а гляди-ка, уже знала куда больше меня про столичные кафе, выставки и рок-концерты.

Пока брели по Остоженке, стали обсуждать дела учебные. Мишка посетовал, что философию ведет такая зараза, у которой на халяву не проскочишь. Мало того что на семинаре успевает опросить всех поголовно, так еще повадилась выборочно лекционные конспекты проверять. Тут мы вспомнили добрым словом преподавателя по истории КПСС — та ничем подобным не занималась, а за реферат о войне я вообще умудрился получить зачет автоматом. И ладно бы еще я этот реферат сам накатал, так нет. Мне его принесла тетя Юля из своего Второго меда, я лишь обложку переклеил, вписав туда свое имя и номер группы.

— Хорошо еще, что эти рефераты никто не читает, — поделился я. — Каждому понятно, что написан он лет десять назад. Когда обложку переклеивал, оказалось, что там следы других обложек, одна на другой. До меня там явно еще несколько плагиаторов потрудились. А войну, ребята, чтоб вы знали, судя по тексту реферата, выиграли два человека — Брежнев и Гречко.

— Мы победили в войне благодаря великому русскому духу! — сообщила Татка и закатила глаза. Она так делала всякий раз, когда срывалась на пафос.

Я выразительно на нее посмотрел, но Татка не обратила на это никакого внимания, так как мы поравнялись с вывеской «Кафе ЯРОСЛАВНА», что призывно тянулась по всей длине одного из домов. Мишка вызвался разведать насчет свободных мест и шмыгнул внутрь, а мы с Таткой остались ждать на улице. И не успел я полезть за сигаретой, как дверь приоткрылась, показался весьма взволнованный Будкин, который тут же завопил в негодовании и призывно замахал руками:

— Чего вы здесь стоите, еле чешетесь! Давайте быстрее!

Как будто не он велел нам ждать его за порогом. Но это означало, что места есть.

От тех пациентов, которых доставляли к нам в реанимацию в алкогольной коме, гардеробщик «Ярославны» отличался лишь тем, что он пытался приоткрыть глаза и сосредоточиться. И хотя при нашем появлении невероятным усилием воли он все-таки оторвался от стула, дальше этого простого движения дело у него никак не шло. С минуту он мотал башкой, тер лицо ладонью, остатками сознания понимая, что мы от него чего-то хотим. Затем, после длительной борьбы с действием этанола на организм, он, изловчившись, все-таки принял Мишкин плащ и Таткино пальто, а вот повесить их на крючки ему долго не удавалось. Наконец он справился и даже выдал им номерки. Отдавать такому мою новенькую финскую куртку решительно не хотелось. И понимая, что могу ее больше не увидеть, я какое-то время топтался, прижимая к себе свое сокровище. Но пройти с курткой в зал и повесить там на стул я не решался — а вдруг возьмут и вытурят за нарушение этикета.

Неожиданно гардеробщик резким, будто бросок мангуста, движением вырвал у меня куртку и даже с первого раза насадил ее на крючок. При этом терзания мои лишь усилились, и даже пластиковый номерок, что был мною получен взамен, настроения не прибавил.