Вот еще бы ливийцу нашему переводчика найти, а то сил нет смотреть, как он мается. Только где этого переводчика взять? В тринадцатой хирургии аспирант был, египтянин, но тот еще летом защитился и домой улетел, наверняка большим человеком там станет. Этой весной сириец, капитан сирийской армии, с гемодиализа выписался, полгода тут провел. Он бы тоже смог. Когда поступил, ни слова не знал по-русски. Ходил с тетрадкой, все незнакомые слова туда записывал, потом спрашивал, что они означают. А месяца через три уже анекдот мне рассказывал. Юмор там сводился к тому, что одна сирийская женщина изменила мужу, причем с врачом, а подлец врач под видом медицинского осмотра прелюбодействовал с ней на пляже прямо на глазах у мужа. Может, наш ливиец тоже через три месяца по-русски начнет чесать? Тогда и переводчик не понадобится.

Кстати, тому сирийцу сосед по палате, кандидат педагогических наук, специалист по профессионально-техническому образованию, неизменно выговаривал, чуть ли не каждый вечер:

— Вот не могу я вас понять, сирийцев. Как вы только этот Израиль у себя под боком терпите? Да я б на вашем месте от него камня на камне не оставил. Мы вас что, зря вооружаем? Да чем вы там вообще занимаетесь?

Ветер качал фонари на широком парапете второго этажа, упруго бил в оконное стекло, швырялся снегом, тени гуляли по стенам, а я, как всегда, под свои мысли и воспоминания незаметно для себя уснул.

* * *

Утро понедельника самое хлопотливое время в любой больнице. Дневная смена заступает на работу в полном составе, начинает интенсивно знакомиться с теми, кто поступил с вечера пятницы, больничное начальство устраивает большие конференции, на которых всегда находится повод выразить недовольство работой в выходные. Все снуют туда-сюда, мельтешат перед глазами.

Этим утром один я во всей больнице не бегал, не суетился, а тихо сидел во второй палате у кровати пожилого флегматичного грека Попандопуло и бинтовал тому руку. Накануне ему умудрились пропороть все вены, какие только нашлись, вот и пришлось сооружать компресс. Бедному Попандопуло не давали покоя, каждый считал своим долгом рассказать про его однофамильца, грека-анархиста из фильма «Свадьба в Малиновке», которого он, кстати, никогда в жизни не видел.

Вообще-то сегодня совсем не моя смена, но в семь утра мне домой позвонила Крынкина и принялась слезно умолять выйти вместо заболевшей суточной сестры. Я еще спал сладким сном, и мне было конечно же неохота вылезать из кровати и тащиться на суточное дежурство, минут десять отбрыкивался как мог, но в конце концов малодушно сдался, особенно когда окончательно проснулся. Тем более с субботы все зачеты в кармане, чего не поработать-то?

Мой сеанс десмургии был почти закончен, когда в палате возник дневной доктор Володя Рогачев. Он вежливо со всеми поздоровался, кивнув персонально каждому, осведомившись о самочувствии. Володя был человеком воспитанным.

Тут Абдул-Азиз, который все это время нервно ерзал на краю койки, стремительно приблизился к нему и принялся за свое. Сначала по-арабски, затем по-немецки. Понятно, что за выходные он так и не смог ни с кем поговорить, а Володю он впервые увидел лишь сейчас.

Володя вежливо выслушал, а когда тот закончил, поправил очки и произнес:

— О! Йа! Гут! Данке!

И тут за моей спиной раздался голос:

— Владимир Владимирович, а вы все поняли?

Я обернулся, там стояла мама Валерки Граца, шестнадцатилетнего белобрысого пацана из Казахстана, она как-то незаметно появилась, только сумку у койки успела на пол поставить.

Рогачев виновато пожал плечами и признался:

— Честно говоря, ни единого слова не понял, я вообще испанский в школе учил.

— Так давайте я переведу, — предложила Валеркина мать, — у него там, судя по всему, серьезная ситуация.

— Сделайте милость, — искренне обрадовался Володя. — А вы что, немецкий знаете?

— Так мы же немцы, — грустно улыбнулась та и кивнула на своего Валерку, — немцы Поволжья, это наш родной язык.

— Валерка! Чего ж ты молчал, если немец? — возмутился кто-то из соседей по палате. — Неужели не видишь — человек третий день изводится!

— Он хоть и немец, — потрепала его по голове мама, — но немецкого совсем не знает, он у нас только по-русски говорит.

Валерка смущенно улыбнулся.

— Ну что же, попробую ему помочь, Владимир Владимирович, — сказала она и подошла поближе. — Правда, у него немецкий уж больно смешной, но я постараюсь.

Они уселись за стол, каждый со своей стороны, Абдул-Азиз напротив Рогачева, а Валеркина мать между ними.

И она начала переводить. Они сидели долго, почти час. Сначала Абдул-Азиз сказал главное. А именно что все его бумаги находятся в консульском отделе посольства. А чтобы их привезти сюда, он должен позвонить земляку. Но номер телефона земляка, который вызвался сходить за этими бумагами, — в кошельке, а кошелек в кармане куртки, которую Абдул-Азизу велели сдать в приемном покое при поступлении. И как получить ее назад, он не имеет ни малейшего понятия.

Я тут же вытащил из истории болезни квитанцию и погнал за курткой сестру-хозяйку на склад вещей, та сбегала без скандала, да еще на удивление быстро, просто как заправский спринтер. Абдул-Азиз вытащил из кармана кошелек, прижал его к сердцу и заплакал.

Затем он отвечал на вопросы Рогачева, пока тот собирал анамнез. После чего Рогачев стал его осматривать, пальпировать и аускультировать и по завершении осмотра выкладывать план обследования и лечения, а Абдул-Азиз вникал. И все это время Валеркина мать переводила.

Немного погодя Рогачев убежал в ординаторскую записывать все данные в историю болезни, а АбдулАзиз сел на стул у кровати и принялся рассказывать о себе.

Оказалось, что он вовсе не из Ливии, а из Ливана и живет в Бейруте, где уже много лет идет война. И на этой войне у него погибла половина родных. А когда пришла болезнь, его снарядили в Москву, потому что здесь хорошие врачи и хорошие люди.

Дальше он что-то выяснял у Валеркиной матери, и она перестала переводить. Видимо, он спрашивал уже про их семью, так как смотрел на Валерку, улыбался и кивал.

Под конец Валеркина мать на трех бумажках записала номер телефона московской квартиры, где она снимала комнату на то время, пока Валерка лежал в больнице. Одну попросила отдать Рогачеву, вторую положить под стекло на сестринский пост, а третью вручила Абдул-Азизу, и тот снова заплакал.

Незадолго до обеда я отправился на первый этаж шлепнуть печати на справки и больничные листы, и получилось так, что мы с матерью Валерки вместе вышли из отделения. Около лестницы она вдруг обернулась и сказала:

— Знаете, а мы в Германию решили уехать. Вот только Валерку подлечим и уедем. Сейчас многие уезжают.

Я ничего не сказал. Но почему-то очень не хотелось, чтобы они уезжали. Белобрысый Валерка Грац и его мать.