забитый в утробе.

Он отсидел весь срок. Комиссия по досрочному освобождению отказалась взглянуть на ситуацию с его стороны. Осужденный не демонстрирует раскаяния.

Для Виктора это было высшим оскорблением. Барб Вэнс убила его ребенка, чтобы продолжить трахаться. Это Барб Вэнс не демонстрировала никакого раскаяния.

Несправедливость была невыносима. Это действительно было больше, чем он мог стерпеть.

Виктор сожалел о потерянном времени, о навсегда ушедших семи годах его молодости, но он не жалел о том, что сделал. Выйдя из тюрьмы, он стал сильнее, больше во всех смыслах. Они его не сломали. Они лишь укрепили его решимость.

Ему было тридцать три, возраст мифического Иисуса. За работу дальнобойщика хорошо платили, и впервые в его взрослой жизни рядом не было ни сержанта, выкрикивающего приказы, ни стоящего над душой начальника смены, ни надзирателя с его подколами. Он не стал ничего скрывать в анкете, но управляющему было плевать на его судимость. До тех пор пока грузы прибывали вовремя, никого не волновало, кто их доставлял.

В дороге он думал о Барб Вэнс. Сначала он пытался ее отыскать, но это оказалось невозможно. После пожара она переехала на юг, в Мэриленд или Вирджинию, там она вышла замуж, развелась, вышла замуж и развелась. Она меняла имена, становилась разными женщинами. Виктор видел в этом наивысшую несправедливость. Барб получила несколько жизней, в то время как он мог быть только собой.

Приговоренный пожизненно быть Виктором Прайном.

Он не знал, что бы сделал, если бы все-таки ее нашел.

В конце концов, несправедливость оказалась выносима. Он вытерпел ее, но и только. «Со временем станет легче», – говорил ему капеллан, но это оказалось неправдой. Когда Виктор умрет, лет через пять или десять, получится так, будто он никогда и не существовал. В мире ничего от него не останется.

Барб Вэнс стерла его одной левой. Через пару коротких лет он будет вымаран из истории человечества, его род оборвется. Виктор Прайн исчезнет без следа.

ОН МЕЧТАЛ О ЖЕНЩИНАХ ДНЕМ И НОЧЬЮ.

Он смотрел парад шлюх на бесконечном повторе. Убийство нерожденного ребенка – это не только убийство, это еще и кража. Всегда была еще одна невидимая жертва – мужчина, лишенный потомства. Самка, пытающаяся взять власть в свои руки, представляет собой извращение естественного порядка вещей. На короткий и очень страшный период времени она получает абсолютный контроль над наследием мужчины. Она может держать продолжение его рода в заложниках из-за глупости, развратности, лени или злобы. Их поместили на землю для единственной цели, единственной возвышенной цели. Но Барбы Вэнс этого мира упрямо и извращенно отказывались играть свою роль.

К подобным особям он относился так же, как и к хиппи, этим волосатым нытикам, которые жгли свои призывные повестки, в то время как он готов был отдать свою жизнь. Женщины, отказывающиеся быть женщинами, были ничуть не лучше, а намного хуже мужчин, отказывающихся быть мужчинами.

Женщина, убившая своего ребенка, была скверной. Она совершила зверство, худшее преступление против природы. В лучшем случае она была непоправимо больна, деформирована каким-то страшным психическим отклонением. Если бы вы увидели, как собака пожирает собственных щенков, вас бы это ужаснуло. Вы бы сделали что угодно, лишь бы эта болезнь не распространилась.

Чтобы защитить здоровье всей стаи, вы бы пристрелили суку.

Лейдан Б. было двадцать шесть, она приехала из южного Судана через Эфиопию. Ее имя, объяснила она Клаудии, означает «здоровая». Ее мать умерла практически сразу же после родов, успев лишь дать ей это имя.

– Мы уже опоздали. – Мэри Фэйи отдала Клаудии результаты УЗИ. – Двадцать четыре недели и три дня. Чуть-чуть не успела.

– Четыре дня! – У пациентки был примечательный голос, низкий и глубокий, слишком внушительный для крошечной комнаты. – Если бы я пришла четыре дня назад, никаких проблем, так?

Глаза у нее были красные от слез. Клаудия подтолкнула к ней коробку с бумажными салфетками.

– В Массачусетсе очень четкий закон, – сказала она. – Сделать аборт можно до двадцати четырех недель.

– Да, но четыре дня? – Лейдан утопала в дутой желтой куртке, которую ей выдали в церкви. Она не то что никогда не носила, но и не знала, что такая одежда существует, пока не приехала в Бостон. – Какая разница, это же всего четыре дня?

Это был справедливый вопрос. С точки зрения морали в законе не было никакой логики. В понедельник аборт сделать можно. В четверг – это преступление.

– Мне очень жаль, но у нас нет выбора. Это закон. – Клаудия уже говорила эти слова прежде и скажет еще. Она ненавидела эту часть своей работы, страшилась этих моментов сильнее всего.

Лейдан издала низкий гортанный звук, стон, превратившийся во всхлип.

– И что мне теперь делать?

– Мы можем это обсудить, – сказала Клаудия, чувствуя, как стучит сердце. – Но сначала я бы хотела понять, почему вы так долго тянули? У вас были сомнения насчет аборта? Вы уверены, что точно этого хотите?

– Никаких сомнений, – твердо ответила Лейдан. – Никакого ребенка. Я знаю, что это невозможно.

Она объяснила, что у нее уже есть ребенок: шести лет, родился еще там, когда у нее был муж. Мальчик был ее сердцем и душой, но жизнь с ним стала сложнее. Когда ты сама по себе, ты можешь жить где угодно и спать где угодно; ты можешь делать самую грязную работу, вроде уборки на станциях метро; ты можешь работать сутками напролет, потому что никаких других обязательств у тебя нет.

– С одним ребенком и так сложно, – сказала она Клаудии. – А с двумя просто невозможно.

Когда Клаудия спросила об отце ребенка, Лейдан презрительно отмахнулась.

– Ди его зовут. Он просто мальчишка.

На самом деле ему было столько же лет, сколько и ей; просто выглядел он моложе. «Кто родился в Америке, тот моложе», – сказала Лейдан.

Тем утром на просьбу охранника вытащить все из карманов Ди спросил: «Зачем?»

Ди хорошо ладил с ее мальчиком, но это не значит, что она теперь и с ним должна завести ребенка. Кем он работает? Откуда берет деньги? Ди отказывался надевать униформу, чтобы работать в «Бургер Кинге». Он кончит в тюрьме или в могиле, как ее муж, и ей что останется?

– Похоже, что вы точно все решили, – сказала Клаудия. – По поводу аборта. Но почему вы тогда так долго ждали?

– Я не ждала! – закричала Лейдан так громко, что ее, наверное, услышали и в приемной. – Я звонила насчет записи три месяца назад. Меня внесли в список. Сказали, что перезвонят. Ну, я ждала, ждала, но мне так никто и не перезвонил. Я позвонила еще раз, и мне сказали: ладно,