вижу одну из этих серебристых металлических птиц… не знаю, немецких или английских… скользящую вниз к земле, как осенний усталый кленовый лист в воздушном круговороте. Это слишком далеко. И все же это может быть всего в пяти или десяти километрах отсюда. Кто гарантирует, что в следующий раз такой бомбардировщик не упадет на мою крышу, что я не потеряю с трудом нажитое имущество, толику благосостояния, сохраненную после инфляции? Недавно британская радиостанция упомянула о складе боеприпасов в Хёрпольдинге. Хёрпольдинг находится в восьми километрах отсюда по прямой. Более того, вся нижняя долина моей невинно чистой реки заражена этой промышленной чумой, которую генералы, главные разрушители Германии, притащили сюда.

Я вижу свою библиотеку, готические скульптуры, готические люстры, гравюры, все, что я собрал и люблю. Теперь оно часто смотрит на меня так странно и словно бы плачет… о, видели ли вы испуганное лицо, с которым имущество усопшего смотрит на вас перед тем, как его развеют по ветру?

Из Мюнхена, где в дождливые ночи десятки тысяч бездомных и беззащитных людей разбивают лагерь на Максимилиансплац, по близлежащему рейхсавтобану движется нескончаемый поток беженцев, разбитые старухи тащат на длинном шесте, положенном на спину, узелок со своими пожитками. Бедные бездомные люди в обгоревшей одежде, с глазами, все еще наполненными ужасом от вихря огня, от взрывов, которые разнесли все на куски, от контузии, от позорного удушья в подвале, где человек задыхается в потоках экскрементов и жижи из прорвавшихся канализационных труб. Какое дело до этого герру Гитлеру, который каждый день читает роман в своей барсучьей норе, зарытой в землю, который проводит ночи, эти беспокойные, мучительные ночи убийцы масс и сентиментального гангстера, за просмотром фильмов, какое дело до этого ничтожеству, которого зовут Шпеер и чья деловая физиономия раскрывает отвратительно механистическую душонку своего поколения. Признаюсь, что рядом с этим Папеном, сочетающим совесть и чувство чести ротвейлера с гиперболической глупостью, которая является не оправданием, а отвергнутым пороком, рядом с этими новогерманскими псевдожирондистами и мишурными дворянами из рода Круппа со товарищи этот хлыщ, который чувствует себя реинкарнацией Леонардо да Винчи, является для меня самым отталкивающим, что родилось на периферии настоящих предводителей разбойников нацизма. Если я добьюсь своего, мы повесим его на двадцать футов выше, чем остальных.

20 июля 1944

Мария Ольшевская здесь. Мы говорим о Фуртвенглере[228]. Наваждение, кстати, вызывает у меня чувство неловкости. Можно дирижировать и блондинками. И этот физический или психический цвет волос скомпрометировал себя. I can’t help it[229].

21 июля 1944

Покушение на герра Гитлера. Исполнитель — некий граф Штауффенберг[230], отца которого, кстати, я знаю как последний пример немецкого дворянина в окружении его величества. За этим — давно ожидаемый переворот генералитета. О, неужели? Поздновато, вы, господа! Вы создали этого архиразрушителя Германии, вы бегали за ним, пока, казалось, все хорошо, вы, офицеры монархии, каждый из вас, без колебаний присягнули на верность, которую от вас требовали, вы низвели себя до жалких мамелюков преступника, обремененного сотней тысяч убийств, несчастьем и проклятием всего мира, и теперь предаете его, как позавчера предали монархию, а вчера республику. Конечно, удачный исход покушения спас бы нас, спас бы оставшуюся суть этой несчастной страны; я, как и вся страна, скорблю о провале вашего переворота. Но увидеть вас в качестве будущих представителей Германии, представителей этой прусской ереси, которая наконец, да, наконец, начинает избавляться от роли вечного злодея как воплощения odium generis humani[231]? Я думаю в духе консерватизма, который, безусловно, исчез в Германии, я был зачат монархически, воспитан монархически, существование королевской власти — часть моего физического благополучия.

И не вопреки, а именно благодаря этому я вас ненавижу! Кокотки любой подходящей вам в данный момент политической конъюнктуры, ренегаты своего прошлого, печальные пособники промышленной олигархии, с притязаний которой на власть начался распад наших общественных и государственных структур, жалкие планировщики этого неудачного грабежа, организованного в России от имени Круппа со товарищи, само планирование которого представляет собой максимум политического дилетантизма и геополитической безграмотности…

Лишенные всякого нравственного закона, безнадежные безбожники и безумцы… нет, более того, настоящие ненавистники всего святого, всего прекрасного, всего, что закрыто для вашего плоского прусского утилитаризма.

Много лет назад его высочество[232] рассказал мне, как во время мировой войны, будучи командующим армией, он боролся с Людендорфом за сохранение Шато Куси, архитектурной жемчужины с романскими сводами, оказавшейся между двумя фронтами. В военном отношении он не представлял ценности ни для нас, ни для противника, никогда не использовался в военных целях ни одной из сторон, но Людендорф узнал о нем, потому что я рекомендовал его охранять и боялся бесполезного ущерба престижу от его совершенно бесполезного разрушения. Людендорф одержал победу, и в конце концов замок был взорван хотя бы для того, чтобы огорчить меня. — Он ненавидел замок не только потому, что я хотел его спасти, он ненавидел его, как ненавидел все, что располагалось дальше казарменного двора… мысль, изящество, элегантность, все то, что делает жизнь достойной жизни.

О, нельзя лучше охарактеризовать эту касту, этих недостойных внуков великого Мольтке. Они годами покрывали каждую измену, каждую вакханалию убийств и поруганий, они покрывали их, потому что Гитлер снова сделал их экспонентами оскорбленной пруссаками Германии, они стояли, вооруженные криками, при каждой его злодейской выходке, они освистывали страдания жертв психических преследований, бомбежек, заключенных в концентрационных лагерях, они освистывали Германию и ее дух, потому что любая смена режима означала бы конец их власти…

И теперь, когда банкротство уже невозможно скрыть, они предают обанкротившуюся фирму, чтобы создать себе политическое алиби… они, как банальные макиавеллисты, предали все, что обременяло их притязания на власть.

Страна оплакивает неудачный взрыв, и я не в состоянии выразить, в какой степени эта всеобщая скорбь страны касается и меня. Но генералы? Если Германия хочет освободиться от прусской ереси, они должны быть уничтожены. Вместе с промышленными инициаторами этой войны, вместе с ее журналистскими бардами, вместе с герром Майснером и Гинденбургом-младшим, и не в последнюю очередь со всей кодлой, ответственной за чудовищное преступление 30 января 1933 года. Но эти должны висеть на двадцать футов выше остальных.

Пусть те, кто остался в живых, зарабатывают на жизнь продажей кроличьих шкурок и старой бумаги…

Как карикатуры на свою украденную власть, как заклятые развратители империи, как подстрекатели к неизмеримым страданиям.

Я больше не могу.

16 августа 1944

В воздухе витает смерть. Я даже