кроме того, одним из невидимых сторонников Херренклуба и Кабинета Папена, поскольку я знал его немного, то вышел из неловкой ситуации, задав встречный вопрос о том, как получилось, что он, Фуше Третьего рейха, за информацией о такой выдающейся личности вынужден был прибегнуть ко мне.

Своими близорукими глазами он смотрел на меня с изумлением. Я думаю, он не понял моего диалектического вольта, потому что не знал, кто такой этот Фуше, а поскольку он не хотел ставить себя в неловкое положение, то не стал задавать больше никаких вопросов. Я был очень рад от него избавиться. Именно субалтерность[216] и клеймо мелкобуржуазного происхождения в сочетании с полномочиями к смертоубийству делали его таким ужасным: примерно так должен был выглядеть Фукье-Тинвиль[217], строго бюрократический исполнитель преступного мира. И вот теперь именно этот человек постепенно выходит на первый план. И мы живем так, как, наверное, жили до Термидора — нелегально, подпольно, всегда под угрозой, так сказать, рокового доноса и топора палача. Ускоренные суды под председательством кровожадных и садистских партийных якобицев работают быстро, вынося смертные приговоры на основе пятиминутных слушаний. На делах ставят зловещую надпись «ликвидировать и списать» (что означает расстрел и конфискацию имущества), обвиняемого выталкивают в заднюю дверь, за которой уже ждет палач со своим аппаратом: через четверть часа все кончено — и суд, и казнь. И вот гильотина заработала полным ходом, а в анатомичках скопились трупы обезглавленных в таком количестве, что начальники не допускают дальнейшего притока этих безмолвных гостей. Обезглавливают за пустяки, обезглавливают за сомнения в благополучном исходе войны, которая давно проиграна, и это понимает любой разумный человек, обезглавливают за сохраненную фунтовую банкноту и, конечно, с большой радостью за любое оскорбление величайшего полководца всех времен и народов. За оскорбление сидящего в Оберзальцберге Цезаря divus augustus[218], который только в прошлом году в присутствии моего знакомого назвал себя «современным Scipio africanus[219]» и который закатывает истерику, как только кто-то сомневается в его уподоблении Богу. Так, в качестве председателя Верховного суда он превращает вердикты, которые до этого предусматривали шестинедельное тюремное заключение за «клевету на фюрера», в смертные приговоры. У нас в Германии, как сказал недавно один из прокуроров Траунштайна, сейчас одиннадцать гильотин; недавно, когда мюнхенская была неисправна, в качестве временной меры пришлось одолжить штутгартскую.

Вот как старательно выполняется работа. Они обезглавливают адвоката из Пфальца, который просил единственного сына не подвергаться лишнему риску в армии, они обезглавливают семидесятичетырехлетнего директора банка в Штутгарте, который в разговоре с пожилыми людьми во время поездки на поезде говорил о неблагоприятной военной ситуации… они жестоко обезглавили господина Кристиана Вебера, владельца публичного дома и закадычного друга величайшего генерала всех времен и народов, одну из двух хозяек борделя, достойную директрису, все преступление которой заключалось в том, что она, вероятно по указанию босса, за предлагаемые натурой удовольствия требовала оплаты в иностранной валюте и за каждый день оставляла себе небольшой процент от выручки. Считается, что только в Берлине проводилось шестнадцать казней в неделю, а в Вене, где ненависть к пруссакам дошла до белого каления, — до двадцати. У палача есть два «jours fixes» в неделю, в которые он выполняет серийную работу, а поскольку, помимо солидного основного жалованья, он получает гонорары за каждый отдельный случай и, таким образом, является востребованным лотом, я уже мысленно вижу газетные объявления, подобные тем, что возникают из новогерманского сочетания сентиментальности и садизма…

Государственный служащий в форме, на высокооплачиваемой должности, имеющий право на пенсию, высокий, светловолосый, презентабельной внешности, истинный любитель природы с твердым мировоззрением, ищет с целью брака переписки с ласковой блондинкой. Не ниже 1,70 м, не старше 25 лет.

Джентльмен предпочитает блондинок. Non olet[220]: все крашеные Ингрид, Вибке, Астрид, Гудрун и Изольды даже глазом не моргнут из-за профессии супруга и сошлются на его государственную необходимость. Я преувеличиваю общительность палача? Расскажу о случае, который недавно произошел в Вене. Там известная со времен расцвета Бургтеатра трагическая актриса Марберг, владеющая небольшим виноградником под Веной, время от времени приглашает к себе начальника полиции, чтобы тот иногда привозил ей мешочников. Этот старательный человек недавно привел с собой на небольшой праздник с факелами, кроличьим мясом и кислым фёслауэром[221] «знакомого», который казался очень неразговорчивым и даже сторонился людей, избегал взглядов и на вопрос, постоянно ли живет он в Вене, отвечал на северогерманском диалекте, что у него вообще нет постоянного места жительства, а дела здесь бывают только время от времени: впоследствии, когда этот человек ушел, выясняется, что это был палач собственной персоной, который сидел за ее столом.

Кстати, недавно в Мюнхене я присутствовал на экстренном судебном процессе, который, вынося приговор шестидесятипятилетнему врачу за валютное преступление, приговорил его всего лишь к восьми годам тюрьмы, он хотя бы избежал гильотины. В тусклый, темный и затхлый зал, на закопченной стене которого висела случайно оставленная фотография старого регента, заглянули, будто в окно другого мира, в качестве подсудимого — трясущийся, униженно заикающийся старик, в качестве обличителя и главного уличающего свидетеля — запредельно шикарная белокурая куртизанка — швейцарка, между прочим, и деловой компаньон старика. Два профессиональных судьи в качестве заседателей, а в качестве председательствующего судьи, с сердитым лицом, тварь, скотина, поднявшийся из самых глубин Нижней Баварии партийный громила…

Не тот печально известный человек по фамилии Штир, который несколько дней назад отправил брата и сестру Шолль[222] на гильотину и которого мы завтра вытащим из ада на наш трибунал… кажется, он человек из Росдорфа, который еще вчера был юридическим советником и подпольным адвокатом в Платтлинге.

Теперь этот аутсайдер выплескивает свою десятилетиями копившуюся обиду на «студентов», и этот старый неудачливый доктор, на которого доносит швейцарский постельный кролик, как раз подходящий объект для него. Сам суд проходит в темпе скоростного поезда, белокурый кролик пылает национал-социалистической преданностью, когда повторяет свой донос, старик запинается на трех словах, и его тут же перекрикивает председатель Верховного суда. Оба заседателя, узнав меня и устыдившись, избегают моего, вероятно, несколько ироничного взгляда, задают несколько вопросов, стремясь к объективности и чтобы придать себе видимость правоты. Старик замечает такой поворот событий, вроде бы набирается смелости и начинает говорить, но тут же получает нокаут — разыгрывается ужасная итермедия…

Мудрый и справедливый судья, который до этого с ошибками писал разные прошения для искалеченных крестьян и деревенских неплательщиков налогов, вдруг выкрикивает в зал: «Чушь!» — грохает стопку папок на стол, лишая старика речи, багровеет от гнева, а