говорят о развалинах, под которыми до сих пор лежат погибшие и к которым выжившие с благоговением возлагают венки. Здесь говорят о двухстах тысячах погибших. Я не хочу верить всему, что говорят, придерживаюсь того, что вижу сам, и считаю, что в данном случае того, что я видел, почти достаточно. Мне много рассказывали о совершенно запутанном состоянии ума этих гамбургских беженцев… об их амнезии и о том, как они бродят по городу, одетые только в пижамы, в том состоянии, в котором они спасались от обрушения своих домов: с тревогой в глазах, с пустой птичьей клеткой в руках, без памяти о прошлом, без веры в будущее. И вот что случилось в один из знойных дней начала августа на маленькой железнодорожной станции в Верхней Баварии, где скопилось сорок или пятьдесят таких несчастных существ: наперекор крикам протеста чиновников они лезли через разбитые окна купе, привыкшие бороться за места, толкаться, препираться, ругаться, падать…

И в этот раз здесь происходит то, что должно было произойти. Чемодан, жалкая картонная штуковина с потертыми углами, промахивается мимо цели, падает на платформу, разбивается и высыпает свое содержимое. Игрушки, обгоревшее белье, маникюрный набор. Наконец, детское тельце, уменьшенное до мумии, которое полусумасшедшая женщина притащила с собой как остаток прошлого, которое еще несколько дней назад было реальным. Ужас, крики, истерические рыдания и фырканье собаки, наконец, сострадательный чиновник, который разбирается с этой ужасной сценой…

Говорят, что при гигантском пожаре кислород взрывается и люди даже на далеких расстояниях погибают от удушья, и что адский жар фосфорных канистр даже тела взрослых людей превращают в крошечные детские мумии, и что бесчисленное множество женщин бродят по стране с такими жуткими реликвиями.

И теперь хотят закрыть глаза на то, что с этой войной заканчивается европейская эпоха, что технология, поворачивая последнее жуткое колесо, оставляет после себя жуткий вакуум душ и что заполняющей средой, вероятно, будет крайне антимеханистическое, антирациональное ощущение жизни X, полной вновь пробудившихся демонов? Что нет возврата к вчерашнему мировоззрению, что никакой план Бевериджа[226] и никакие стандартизированные удовольствия на выходных не гарантируют дальнейшего существования масс, ставших беспомощными и бесцельными, и что на этот раз сами всадники апокалипсиса оседлали своих тощих коней?

2 июля 1944

Сегодня, возвращаясь на велосипеде из Штайна, я наткнулся на группу молодых женщин — фабричных работниц. Это северные немцы, которые были эвакуированы сюда и «трудоустроены» (если воспользоваться этим красивым словом из лексикона современного торгашеского немецкого) в химической промышленности долины Альц… они маршируют, перебирая ногами, как и весь народ, в военном строю, выглядят такими неловкими, уродливыми, лишенными всякого женского изящества, как принято в Союзе немецких девушек. Они тащатся, как стадо коров со светлыми косами, и если я так много говорю о них, то только из-за песни, которую они напевают…

Это какая-то пошлая чепуха в знакомом рубленом ритме, заимствованном у большевиков, которым мы обязаны музыкальным нацистским поставщикам двора, но примечателен припев…

Где из окон опер

Бьет огонь шальной,

Там родной мой город,

Там мой дом родной.

Любопытный текст, в конце концов! Один вопрос показывает, что эти непривлекательные существа с одутловатыми лицами, с обязательными светлыми косичками на плечах, родом из Ганновера, где оперный театр действительно сгорел. Является ли это оппозицией, самоиронией, протестом или просто превращением в коров, к которому нацисты подталкивали немецких женщин последние двенадцать лет, не осмеливаюсь решить. Скорее всего, это симптом общего оболванивания. — Кстати, на вокзале в Траунштайне я разговариваю с несколькими знакомыми мне членами Венского филармонического оркестра. Они, однако, сохранили свою живость и гневный протест и обращают мое внимание на забавный вариант донесения вермахта, о котором шепотом рассказывают друг другу в Мюнхене:

Сообщение от бессловесной службы:

Из штаба обойщиков:

Донесение вермахта пока не врет.

Очень мило, без сомнения, очень мило. Конечно, я бы предпочел, чтобы немецкий протест выражался в партизанских формированиях, а не в этих более или менее остроумных шутках, которые лишь отражают всю нашу беду, трусость, летаргию, вполне успешную нацистскую эмаскуляцию немецкого народа.

Кстати, не хочу быть слишком несправедливым. Как в районе Мурнау, так и около Санкт-Иоганна в Пинцгау, говорят, недавно появились баварские и австрийские партизаны, банды дезертиров и беглого городского пролетариата. От скольких страданий мы избавили бы мир, если бы раньше приступили к делу! Я снова вернулся к старой загадке, которая не дает мне покоя уже одиннадцать лет. Анализируя немецкий массовый психоз, генера-лов, которые позволили себе физическое насилие со стороны герра Гитлера без того, чтобы застрелить этого заплесневевшего отставного плотника с мюнхенской Барерштрассе (что может потерять шестидесятипятилетний старик, кроме своего достоинства?), этих стигматизированных женщин, его фанатичных поклонниц. Анализируя ситуацию с детьми Грегора Штрассера, которого герр Гитлер убил летом 1934 года после путча Рёма… с теми одиннадцатилетними детьми, отец которых был убит, но которые спустя четыре недели после убийства заявили: «Это сделал фюрер, а то, что делает фюрер, всегда правильно». О, гигантский психоз, немыслимое массовое опьянение, за которым последует самое гигантское в мире похмелье! Вот он, продукт радио, массового одурманивания, продукт всех этих технических аппаратов, которые приводят к возникновению социальных кварталов, к мании величия масс, к полной термитизации человечества и в итоге — этот факт нельзя упускать из виду — к унижению и недееспособности настоящей интеллигенции. Я, знающий Америку и немного Советскую Россию, о которой в данном контексте не стоит упоминать, стою на том, что в Германии сегодня обитает самый инфернальный сброд в мире.

Сброд, который, заметьте, принадлежит не к пролетариату, а к мелкому чиновничеству, к учителям начальных классов, к почтовым служащим среднего звена… тот самый адский средний класс, который Зомбарт[227] назвал камнем преткновения для любого реального развития. А Ортега-и-Гассет написал книгу под названием «Восстание масс», которая в сегодняшней Германии подвергается остракизму и, кстати, соотносится с поистине жирондистским духом крупной буржуазии.

Нам, готовящим историографию Третьего рейха, придется назвать ее «Восстание почтальонов и учителей народных школ».

18 июля 1944

Я наблюдаю из моего Кимгауэрхофа за самым сильным ударом, который когда-либо обрушивался на Мюнхен. В течение трех часов это был один сплошной рев, непрерывный гром бомбежек, который сотрясал землю, и даже здесь, на расстоянии девяноста километров, давление воздуха распахивало окна. Затем он проносится с мощным генерал-басом пропеллеров над моим домом. Я слышу два взрыва совсем рядом, очевидно из бортовых пушек,