не думаю о том, что мы слышим по радио — что расстреляно 5000 офицеров, что убито все, что не нравится партии, без всякой связи с этим покушением, что для того, чтобы выполнить задание как следует, расстреливают всю семью вместе с настоящими подозреваемыми…

Нет, я думаю о чем-то, что окружает нас как страшное предчувствие, наполняет летний воздух, жутко преломляет свет солнца, как будто мы живем в свете смертельного факела. Это уверенность в катастрофе, которая наполняет всех нас, запах смерти, который окружает нас. Что будет с этим народом, испорченным в самом основании, молодежь которого считает грабеж, политическое воровство, убийство целых народов вполне законной жизненной функцией, а военные лидеры, ни на минуту не задумываясь, одобряют всё, пока казалось, что дела идут хорошо?

Мы дышим воздухом мертвых. Нам даже не нужен женский лидер, которая недавно восхваляла «фюрера» в Обинге, безобидной фермерской деревне, потому что «в своей доброте он приготовил для немецкого народа мягкую смерть от отравления газом в случае неблагоприятного исхода войны». О, я не фантазирую, эта прекрасная дама — отнюдь не мираж, я видел ее своими глазами: с желтой кожей, лет сорока с небольшим, с безумным взглядом, который есть у всех этих женщин, потому что эти гиены, насколько помню, вместе с учителями народных школ, самые буйные дервиши гитлеровщины. И что же произошло? Неужели эти баварские крестьяне, внуки упрямых, всегда готовых к восстанию отцов, бросили их хотя бы в озеро Обинген, чтобы охладить восторженную готовность к смерти?

Даже и не подумали об этом. Пошли домой, в лучшем случае качали головой и говорили, что, к сожалению, ничего не поделаешь. С другой стороны, я слышал от рабочих мюнхенского электротехнического предприятия, что у них наготове каленое железо, которым во время большой расплаты они будут выжигать свастику на лбах нацистов. Прекрасная идея, но ее можно было довести до совершенства еще одной мерой. Как? Заставить до конца жизни носить коричневую нацистскую рубашку.

9 октября 1944

Герр Гислер[233] придумал новый метод слежки. В каждом маленьком городке теперь появляются «жилищные комиссары», уполномоченные в любое время дня и ночи осматривать каждый дом и конфисковывать комнаты. Кроме того, под их началом находится «трудовой ресурс», и они могут заставить любую женщину, которая еще не «поставлена на учет», работать добровольно-принудительно. Вот что у нас происходит. Внезапно, без звонка, без стука, без объявления, появляется какаду, которого на неделю перевели в нашу мирную деревню и который с тех пор тщетно пытается искоренить среди крестьян старое приветствие «Бог в помощь». Он конфисковал мою библиотеку вместе с двумя другими комнатами, дружески пообещав поселить в каждой комнате женщину с не менее чем тремя детьми и прорубить в готических стенах и лепных потолках отверстия для необходимых кухонных плит, которые у него были уже наготове. Мою библиотеку (с несколькими редчайшими первыми оттисками книг, гравюрами, автографами) я бы мог спокойно разложить на полу, где ее тут же съели бы мыши.

— Не расстраивайтесь, столько библиотек гибнет, а ваша чем лучше?

Глаза этого человека, который когда-то был землемером, а теперь, как Наполеон на колесах, упивается ощущением своего всемогущества, сверкают злобой. Я помню во время мировой войны куршский окоп, в котором люди в землянке топили печки сафьяновыми обложками и гравюрами Бодони из соседнего Ливенского замка Межотне: это была солдатская необходимость, желание ухватиться за ближайшую возможную помощь, но не за эмоциональное желание…

Здесь же дело обстоит иначе. Прежде всего это враждебность к человеку с университетским образованием, к более крупным формам жизни, долгожданная возможность наконец-то, наконец-то отомстить высшей касте.

А кроме того, адская ненависть канальи ко всему духовному, ненависть, которую немецкая буржуазия взрастила в XIX веке, когда в середине столетия с невиданным цинизмом позволила редчайшим драгоценностям своего собственного прошлого скатиться в сточную канаву[234]…

В ближайшие дни предстоит многое сделать по этому поводу. Меня предупреждает офицер из Траунштайна: господин Бухнер a conto[235] на мое приветствие «Бог в помощь» повсюду стал распространять, что я причастен к покушению 20 июля. Тогда речь идет о том, чтобы очень быстро найти в Мюнхене «разбомбленных» единомышленников, которые не шпионят за тем, какую радиостанцию слушают, и не доносят. Мы берем в дом мюнхенскую пару обойщиков, которых я знаю как очень надежных, а еще мне рекомендуют «разбомбленного» художника, американца, спокойно живущего в Мюнхене, который оказался потрясающе милым парнем. Поскольку ни в коем случае нельзя выбирать себе гостей à bon aire[236], все это стоит бесконечных поездок в Мюнхен, поездок в переполненных и грязных купе, бесконечного ожидания в нацистских кабинетах, где слышно хихиканье прелестниц-машинисток из всех офисов… этого отвратительного типа девушек, характерными чертами которых являются ниспадающие на плечи завитые волосы, вечное поедание сомнительного мороженого, еще более сомнительного торта и издевательства над публикой. Ну вот, в разгар ужасного кризиса, сотрясающего нацистскую систему с Запада, с Востока, со всех сторон, я переживаю дни, когда не знаю, принадлежит ли мне еще мой дом, дни, которые позволяют увидеть шаткость общей постройки, которая теперь качается и трещит. Странный сюрприз! Мне необходимо в так называемый гауляйтунг, где всё именно так, как мы себе представляем нацистскую канцелярию, с «главными командирами», которые вчера были начальниками бюро, а сегодня играют в Чингисхана, с ароматом коррупции, тайного страха, который либо прячется за грубостью, либо ищет сочувствия… А с другой стороны, я в гестапо с охранной грамотой, обещающей помощь, где все выглядит совсем не так, как вы думаете. Хорошо обставленные тихие комнаты, воспитанные подчиненные, а в качестве вахтенного регирунгсрат[237] Гаде, вежливый, тактичный молодой человек, который просит у меня разрешения докурить сигару и показывает себя образцом вежливости и хорошего воспитания. Гестапо говорит «Бог в помощь» там, где гауляйтунг кричит посетителю «хайль Гитлер!», гестапо утешает меня намеком, что перспектива нацистского стукача, имеющего право в любое время шнырять по моему дому, которая меня тяготит, растворится через две-три недели, как и насилие, то есть существование партии…

Странная атмосфера страха, покорности, бушующей последней ярости, которая хочет превратить Германию в погребальный костер в честь великого Маниту… Странная атмосфера, полная микробов конца света!

Если этот рой термитов, который утром и днем в rush hour[238] покрывает трамваи гроздьями — если эти массы, совершенно безмозглые после утраты интеллекта, еще функционируют! Воздух наэлектризован так, что завтра, нет, каждый час, может ударить молния. Люди, внешне благовоспитанные получатели ежедневной порции нацистского благосостояния, прекрасно это понимают