— «Ванечка», не игриво-насмешливо — «товарищ Лукин», а просто и с нежностью — «Ваня». Надя просящим нежным голосом продолжила:

— Ваня, ты только сам можешь во всём разобраться, только ты сам можешь помочь себе… и мне… Я… — она запнулась, увидев, что Иван что-то хочет, ещё чуть-чуть, и она скажет главное.

Иван посмотрел на неё. Не стало её иголок, и можно было прижать к себе это мягкое тело и сломать условности, но стена внутри не давала ему этого сделать. Теперь, когда увидел в её глазах любовь, когда прочёл вот-вот готовые сорваться с её губ слова любви, которые он безнадёжно ждал два года, смятение охватило его. Обидно проиграть, когда все силы отдал борьбе, но ещё горше — выиграть после финальной сирены. Теперь, когда сшито свадебное платье и куплены свадебные кольца, никакого выхода он не видел. Чтобы сохранить самообладание, он прокусил внутреннюю сторону губы. Он молчал и не мог говорить, он сглатывал сочившуюся кровь. Наконец он справился.

— Помочь себе?.. Мне теперь может помочь только Крымский мост.

Надя побледнела — она не ожидала такой развязки. Она загнала его в смертельный капкан. Словами любви его можно было вернуть месяц назад, а сегодня было уже поздно; она снова опоздала, как в прошлый раз. Теперь шаги к нему навстречу не сближали, а сталкивали его в пропасть. Она почувствовала, что словами любви его можно было оторвать от Веры, но он не смог бы с этим жить дальше. И вместо вчера заготовленных слов она неожиданно сказала совсем другие:

— Верни мне мои письма.

— Хорошо, я тебе их перешлю, по почте.

— Нет, мои письма ты должен принести мне лично, завтра. Пойдём — проводишь меня.

Иван, возвращаясь домой, безуспешно гнал от себя мысли, в которых уже не сомневался: «Как поздно Надя проснулась. Что же теперь делать?.. Нет, предать Веру я не могу — Вера ни в чём не виновата».

Глава 75

Надя пришла домой в ещё худшем состоянии, чем месяц назад, когда он отказался ехать в Ленинград. Письма ей были не нужны — просто она хотела спасти его от непоправимой беды, для жизни. Она сама подвела его к краю пропасти, теперь его нужно было спасти. Полночи она думала, что делать. Наконец её блестящий ум, мятущийся в лихорадке, и любящее трепещущее сердце нашли единственный, поистине дьявольский, выход.

Чтобы спасти его, надо было предстать в его глазах дрянью, надо было оскорбить его, надо было ударить его в самое больное место, надо было опорочить себя в его глазах — только так можно было его спасти. Она твёрдо знала, что пройдут годы, может быть десятилетия, и он обязательно поймёт, её Ваня не может не понять, что своим поступком тогда она отвела его от края пропасти. Он поймёт и скажет: «Моя Надя в своём великодушии смогла подняться до высот Беатриче».

Наутро она передала ему чистый запечатанный конверт со словами: «Но только прочти его дома». Он подал ей два её письма.

— Нет, оставь их себе. Я женщина — я передумала.

Вечером он достал из конверта маленький листок, чуть больше игральной карты, и бумажную ромашку с чётным количеством лепестков — Иван пересчитал их. По краю диска ромашки мелкими буквами были написаны слова «глубоко обдуманное поэтически выраженное решение». На листочке был написан небольшой стишок:

Я был молод, и мечтал,

И любви особой ждал.

Ждать её теперь устал,

И умом мудрее стал,

И всю душу истрепал,

Всё пока чего-то ждал.

Слова «особой» и «чего-то» были выделены жирным. На обратной стороне листочка он обнаружил фразу: «Я желаю тебе счастья, потому что счастлива сама».

Надя всё рассчитала правильно — Иван был взбешён несправедливостью и ложью. С её слов выходило, что это не она ждала какое-то «великое и светлое чувство», а именно он искал несуществующую особую любовь. Она приписала ему мысли, которых у него никогда не было, и теперь сама в этих мыслях его же и обвиняла. Он перечитал стих много раз, пытаясь найти тайный смысл, но бесполезно. Чувство обиды мешало ему хоть что-то понять, кроме явно написанных слов оскорбления, насмешки и лжи.

Свою любовь он давно выразил ясными словами, объект его любви был конкретен — она, Надя. Но она сказала, что не может ему ответить тем же, она фактически отказала ему тогда, под предлогом ожидания мифического обезличенного чувства. Зачем же теперь она врёт?

Искренность всегда была её отличительной чертой, он никогда не замечал в ней даже тени кривлянья. Более того, он полагал, что её слова не противоречили и её мыслям. Однажды он предложил вопросительным тоном:

— Я провожу тебя сегодня на тренировку?

— Я не пойду сегодня: не очень хорошо себя чувствую.

— Ты простыла?

— Нет, просто не очень хорошо.

И, увидев его готовность к дальнейшим вопросам, мягко и без намёка на какое-либо раздражение добавила:

— И не надо меня спрашивать.

И дальше, заметив краску на лице Ивана, с улыбкой закончила:

— И таблеткой от головной боли меня тоже угощать не надо.

Другой раз, рассказывая о своём походе на байдарках, он спросил:

— А ты ходила в походы?

— Да, но давно, ещё в школе всем классом, с ночёвкой.

— А потом?

— Больше не была. Девушка не со всякой компанией может идти в лес, не рискуя стать объектом навязчивых приставаний.

Он не смог вспомнить ни одного случая, чтобы она лукавила или её слова противоречили её поведению, поэтому никак не мог найти разумного объяснения теперешним словам.

Всевозможные слова о необыкновенной, одухотворённой и возвышенной любви свойственны именно женским сокровенным мечтам. Мужчина, который безумно любит, не использует в словах и мыслях какую-то причудливую терминологию. Его любовь всегда чувственна, но вознесённую на пьедестал женщину, которая подхватывает предложенную ей роль богини, он боится обидеть откровенным проявлением этих чувств.

Его, Ивана, возвышенное понимание настоящей женщины и образ Нади, обожествлённый им, она разом низвергла с высот на землю. Она явилась перед ним без грима и с насмешливой улыбкой на устах, прямо сказав ему, что он был смешон в своих трепетных и бездейственных мечтах.

Человек в момент оскорбления, которое сильно задевает его, редко может мыслить здраво. Самым обидным и несправедливым Ивану казалось то, что она, не сделавшая ни одного явного шага ему навстречу, обвиняла его в пассивности. Ложь его угнетала, он только не мог понять, где она врала — все эти годы своим поведением или теперь своими убийственными словами.

Только после многих-многих