приспособился я. Свеча тотчас погасла, и в палатке наступила темнота. Кровать очень узкая для двоих, от печки палит, — в силу необходимости стал двигаться к Маше.

— Ты чего? — спросила она.

— А жарко.

— А мне холодно, тут откуда-то дует, замерзла…

20 декабря. Любовь и работа заняли все время, я вот только сегодня выбрал свободную минуту, да и ту оторвал от сна, а спать приходится четыре-пять часов в сутки. Я женился. Вот уже восемнадцать дней как женат. А расстались мы вчера. Она осталась на Талиджаке, а я ушел рано, в темноте, чтобы не сорвать день Всеволоду в Керби. Пикетаж окончен. Последний пикет мы промерили с Васьком вдвоем, и когда я домерял до встречного пикета, то сказал ему, что он «присутствует при большом факте, при смычке двух партий!». Васёк улыбнулся, хитро подмигнул и сказал: «Надо бы литру распить».

— Да, надо бы. И не одну, а много, — ответил я.

— Ну, много — спились бы, а так, для радости…

Коротко о прошедшем. Десятого декабря пришло к нам на Талиджак из Могды сообщение о выборах в Верховный Совет, и предлагалось к двенадцати часам 12 декабря прибыть в Могды. А расстояние — пятьдесят три километра. Все решили идти сегодня же, десятого.

Ник. Александрович хотел было не идти, но его уговорили тем, что повезут на нартах. В три часа дня рабочие увезли Ник. Александровича. Мы с Маней остались. Так хотелось побыть наедине. Вышли утром одиннадцатого. Шли и целовались.

Было темно и очень холодно. Лед гулко ухал, оседая от мороза. Когда появились бледные тени рассвета, я оглянулся. Оказалось, мы прошли очень мало, а времени утекло достаточно. Я вспомнил сказанные с ехидцей слова Ник. Александровича: «Думаю я, что не быть вам в Могдах». Он здорово изменился по отношению к нам. Я вспомнил еще раз слова Ник. Александровича и увеличил шаг. Вспомнил, как он сказал, узнав, что мы женились, что это у него «не первый случай в жизни, когда женятся на изысканиях. Один раз женился старший инженер на чертежнице, потом нивелировщик на пикетажистке, а сейчас пикетажист на геологине. Брак комплексный, как и партия… Да!»

Наступил день и принес с собой ветер. К счастью, попутный. Изредка оборачиваясь, я наблюдал за Маней. Идти было тяжело, все замел ветер. Спрашивал: «Не устала?» Отвечала: «Нет», — и шел дальше. Я «боялся» задержаться около нее хоть на секунду, вслед за секундой полетели бы минуты, и мы бы опять стояли и целовались…

В Могды пришли поздно вечером. Ноги подкашивались от усталости. На протоке увидали мальчишку-эвенка.

— Могды далеко? — спросил я.

— Не.

— Сколько километров?

— Нет километров.

Ободренные, пошли дальше уже тропой. И хотя «нет километров», все же два еще прошли. Ввалились в зимовку. Сквозь махорочный дым виднелось множество лиц. Тут были и наши, и из соседней партии. Соснин, разгладив бороду и усы, церемонно изогнулся и, сунув руку «рыбкой», сказал:

— Желаю счастья, Сергей Алексеевич, и многие лета…

Забавно, но приятно. Всего мы шли десять часов от Талиджака до Могды, из них полчаса на отдых. Спали крепко. На другой день выборы. В этот же день вечером было совещание. 13 декабря пошли обратно. Я остался на Керби, а Маня пошла на Талиджак. И мне грустно. Только день прошел, а уже нестерпимо без нее.

1 января 1938 года. Зимовка. Огарок свечи. Черные земляные стены. Раскаленные бока и трубы печки. На столе шесть шапок. За столом Юрок.

— Проходите, — говорит Юрок, и мы с Маней проходим.

Под шапками «судьба» на Новый год. Я запускаю руку и вытаскиваю лепешку. «С хлебом будешь», — говорит Юрок. Маня достает из-под другой шапки деньги. Петька — уголь. «Жадный ты», — поясняет Юрок. Баландюку — бумажка, где написано «сорок детей».

Мы смеемся.

Рязанчику достается тоже бумажка, но на ней нарисованы череп и две кости.

— Смерть, — чуть слышно говорит Маня.

— Смерть, — в раздумье повторяет Рязанчик.

— А мне перец — жизнь горькая, — говорит Юрок.

— Баширов, — обращается Маня к Юрку, — зачем ты положил смерть?

— А как же, вот кто из нас умрет, интересно.

— Ой, я бы не знала, что со мной было, если бы ты ее вытащил, — говорит она и прижимается ко мне, словно боится, что я исчезну.

Всеволод и Ник. Александрович уехали в Могды в распоряжение К. В. А я оставлен измерять глубину на Амгуни для перехода. У меня двое рабочих — Мельников и Кряжев. Делать мне на реке нечего, и я целыми днями с Маней. Мы одни. Время для нас не существует. Жаль одного — очень быстро летят дни…

* * *

На этом записи в дневнике обрываются. Но изыскания были закончены. И теперь на нашем участке ведутся строительные работы БАМа, и скоро промчится там первый пусковой поезд.

Я рад, что дневники сохранились. Они могли утонуть в Амгуни, могли сгореть в буржуйке в ленинградскую блокаду, но уцелели, и я рад познакомить их с Вами, дорогой читатель.

Март 1983 г.

У ТЕБЯ ЕСТЬ ВСЕ, ЕГОРОВ!..

Умер Степаныч. Пьяный мылся в бане по-черному, потянулся с ковшом за водой и упал на раскаленную каменку. Там и нашли его мертвого.

Он был одинок. Жил в пристрое у кузницы. В свое время, когда еще были в колхозе лошади, ковал их и справлял кое-какую другую кузнецкую работу. Когда в колхозе появилась слесарно-токарная мастерская, в Степаныче отпала нужда, и он вышел на пенсию. Пенсия была не ахти. Летом промышлял грибами, ягодой, а зимой пускал на ночлег рыбаков, приезжавших порыбалить на Чудское озеро. Брал за постой, как и все другие кузелевцы, по рублю с человека в сутки. Чтобы вмещалось больше рыбацкого люда, превратил в ночлежку кузницу: вынес горн, верстак приспособил под обеденный стол, на пол щедро навалил