— Ну что глядишь, ну, муку нашли, гляди, — затормошила меня Маша. Только тут я увидал мешок, он был наполовину заполнен мукой. Что-то теплое подкатило к горлу, и я, не сознавая, что делаю, стал его ощупывать. Подбегали остальные и тоже, словно стараясь убедиться, щупали мешок.

— Это нам, нам от Константина Владимировича, — чуть ли не захлебываясь от радости, говорил Ник. Александрович.

— Да нет же, это, наверно, мука охотников. Ну кто нам пошлет полмешка, это же мало, — говорил Всеволод.

— Все равно, все равно, хоть от черта, но мука наша! Дальше не идем. Даешь лепешки! — решил Ник. Александрович.

Но все же еще прошли с полкилометра, в поисках дров. И как ни странно, разыгралась та же история, что и с печкой. Все радовались муке, а когда пришлось ее нести, никто не захотел. Попала мука к Мишке, от Мишки к Савинкину. «Что я, всех красивей, что ли, на кой черт мне», — забурчал он.

Я не стерпел, наговорил массу колкостей и в итоге отобрал от него муку.

Остановились на правом берегу. Печь сразу пошла в ход, около нее завертелся Мельников.

— Я не для них нес печь, — сказал я Ник. Александровичу.

— Да, вот если бы не он, на чем пекли бы лепешки, а? — сказал он. — Ну, впрочем, для такой радости, как сегодня, не будем ссориться. Черт с ними, завтра они понесут.

— Да разве я говорил вам, что устал? Я и сам донесу до Керби, только обидно…

Шура развела скороспелки — мука на воде, и вскоре воздух наполнился ароматом чуть-чуть поджаренного хлеба. Нужно было видеть нас, чтобы понять, с каким наслаждением мы ели лепешки. По четыре больших, белых досталось каждому, и нельзя было не радоваться мне, глядя на двигающиеся скулы: «Печь-то я принес!»

12 ноября. Ночевали у костров и рано утром, только начало рассветать, двинулись в путь. Попеременно со Всеволодом везли на печке наш груз. За ночь забереги окрепли. Далеко позади остались все. Теперь ничего не страшно, хоть и в Могды. Мука есть, правда, мы сразу съели половину ее, но дальше можно и подрастянуть остаток, и потом могли же мы, наконец, найти картошку.

День был хорош, ясен и радостен. Шли бодро, изредка перекидываясь словами. Нужно было выйти на речку Керби, на правом берегу она, а на левом против нее — Керби-Макит. По левому берегу тянется косогор. Тот самый, о котором спорили и наконец решили в пользу левобережного варианта.

— Всеволод, гляди, бат! — вскричал я и показал на левый берег.

— Жаль, что нас разделяет вода, а то посмотрели бы, может, и под ним мука, — ответил он.

Прошли еще немного, и что-то впереди зачернело у дерева. Я посмотрел пристальнее — похоже на крышу зимовки. Но не верилось в это. Не хотелось преждевременно радоваться. Шли. Черное пятно все больше принимало контуры землянки.

— Всеволод, посмотри… — Но я не успел закончить, на берегу показался человек. — Землянка! Всеволод, землянка! — и кинулся бежать к переправе. — Эгей! — кричал я человеку. — Эгей!

Человек спустился к бату.

— Всеволод, пришли, пришли, — радостно говорил я.

— Да-да, пришли, хорошо, пришли…

Бат подплывал к нам. На корме стоял Иван Лёлин. Ему двадцать три года, лицо наполовину укрыто черной длинной бородой и густыми усами. Ванюшка выскочил на берег, и начались разговоры. Переехали на другую сторону и прошли к землянке. Это было сооружение метров около восьми длиной и четыре в ширину, все в земле. Крыша на уровне земли. Прошли внутрь. Как темно… Глаза напрасно стараются что-либо различить, и только немного спустя начинают выявляться предметы, словно на фотобумаге. Сначала печь, она стоит посредине землянки на высокой стойке, ее труба выведена вертикально в крышу. Вокруг нее расположены в виде лежащей буквы «П», открытым концом к выходу, койки. На одной из них — оборванный, в сожженном ватнике, лежит опухший человек. Это Ванюшкин рабочий. На другой — молодой парень с удивительно красивыми зубами и охрипшим голосом. Потом из темноты появляются углы, в одном из них — солома. И самыми последними выявляются черные земляные стены. Я сажусь на солому и замечаю подвешенное к потолку полотнище. «Зачем?» — спрашиваю я Ивана.

— А затем, чтобы песок не сыпался в щели меж жердями. Все на скорую руку делалось. Только закончили.

В землянке, кроме тонны картофеля, половина мешка белой муки, восемь килограммов мяса, двадцать килограммов гречневой крупы, кроме того — в шести километрах от нас — шестнадцать килограммов сахара, еще мешок белой муки и брусники восемь кило.

— Да, чуть не забыл, — спохватывается Иван Лёлин, — вот, глядите. — И он показывает нам груду махорки и мешок папирос.

Он все время прерывал рассказ — выбегал из землянки и возвращался с гостями. Подходили усталые, замерзшие, исхудалые, но на всех лицах, точно сияние, светились улыбки.

Землянка наполнилась смехом, говором, кашлем. Шура уже возилась у печки, что-то варила на обед. Немного спустя три койки были разрушены, это для того, чтобы вдоль стен установить нары — по одну сторону для рабочих, по другую для нас, ИТР. Только закончили это дело, как в зимовку вбежала Шура с криком: «Айдате, самолеты!» Мы выбежали. Над Амгунью пролетел тяжелый самолет.

— Блюхеровский, — с гордостью сказал Ник. Александрович. — Значит, наше дело государственной важности. Да… — И подкрутил усы.

Через час этот самолет вернулся, навстречу ему пролетел второй.

Вечером же разрешилась загадка, чья была мука под батом. Оказывается, это Лёлин послал нам бат по приказанию К. В., но не смог продвинуться из-за шуги. Тогда он отправил эвенка на бате с мукой. Эвенк, пока было возможно, двигался, но как только стало трудно, перевернул бат, положил под него муку и пошел обратно.

— Моя ходи не могу, — оправдывался он.

— Но ведь там люди. Они голодные.

— Моя ходи нет…

Ложились спать в тепле, сытые, довольные. Мясной суп с картофелем был настолько прекрасен, что сон пришел сразу, как только голова коснулась