13 ноября. Утром Лёлин с рабочими ушел в Могды. С ним ушла Маша. «Делать мне пока тут нечего, прогуляюсь в Могды. Принесу соли». С солью худо. Был у меня ее килограмм — израсходовали. С ними вместе ушли наши рабочие на шесть километров выше за продуктами. В два часа дня на правом берегу Амгуни показались люди. Прокопий перевез их к нам. Они идут в Могды, дали нам записку от Неокесарийского. Он вывихнул ногу, они его оставили на тропе в палатке, наготовили дров. В записке он писал: «На такой пище можно сыграть в ящик» — и дважды эти слова подчеркнул. Как видно, прораб-геолог теряет равновесие.

Чисто случайно разговорились про соль, оказывается, в полутора километрах от нас стоит эвенкийская охотничья избушка, и в ней мешочек соли. Мы тут же послали за ней Прокопия.

— Прибыли арап и Каляда, — известила нас Шура.

— Здравствуйте, вот, — снимая шапку и садясь, сказал Шатый. Поздоровался и Каляда. Каляда передал записку Ник. Александровичу от Лесовского. Он писал: «В Керби картофеля нет. Идите в Могды, там обсудите положение». Эта записка, кроме презрительного смешка, не вызвала ничего. Ведь не знает положения, а отдает распоряжение. Хорошо, что нас Каляда не догнал в пути, а то мы с такой запиской прямо в Могды бы ударились.

— Значит, опять с нами, — говорит Ник. Александрович Шатыю.

— Опять вот, да, валенки вот надо.

— Будут валенки, все будет. Самолеты летают.

Когда наступили сумерки, пришел Прокопий с солью, а когда сумерки перешли в ночь, вернулись наши рабочие с солью.

В этот вечер мы пили чай с сахаром и брусникой.

14 ноября. С утра начали достраивать вторую землянку. Наша непрочна, изо всех углов дует. Теперь, когда пообжились, огляделись, установили, что она похожа на трюм, для полной иллюзии не хватает только качки. Ночью душно, днем холодно. Ник. Александрович весь день пробыл на стройке. Вернулся жизнерадостный: оживленно жестикулирует и улыбается. Усы обратились в две длинные сосульки. Он сдергивает с них лед и отчаянно морщится, но, видимо, ему и это доставляет удовольствие.

— Шура, чайку, — говорит он, постукивая ногами. — Только, пожалуйста, завари свеженького, а то у тебя странная манера вчерашний кипятить.

— Ну и полно-ко, Николай Александрович, а хоть к вчерашний, чай-ёт весь уже.

— О, ну тогда вчерашний.

На полу стоит ведро, от него исходит густой, клочковатый пар. На нарах, кто босиком, кто в сапогах — сидят рабочие и, громко булькая, пьют кипяток из кружек. В землянке накурено до такой степени, что дальние углы теряются в дыму. Шура вносит новое ведро кипятку и сообщает, что на том берегу какой-то человек. Я выбегаю из землянки и через минуту возвращаюсь, сообщая — прибыл нарочный от К. В., рабочий Киселев. Мямеченков едет за ним, и вскоре появляется Киселев.

— Здрасте! — говорит он Ник. Александровичу и ставит у его ног карабин.

— Здравствуй. Послушай, а он не выстрелит? — с тревогой в голосе спрашивает он.

— Нет. Я вам принес соли, хлеба две булки, пятнадцать свечек и письмо. — Он говорит так, точно ему мало воздуха, и все время ожидаешь, что он закричит: «Кислороду». На нем новая шапка с суконным верхом и меховой отделкой, на поясе патронташ. Ник. Александрович спрашивает о новостях. Шура подносит Киселеву миску супа. Он, как бы не замечая, продолжает отвечать.

— Ешь, — говорит Шура.

— Поставь на стол, тут дело, а ты с пустяком, — важно говорит он.

Узнаем, что с Ниной в Могды на оленях привезли полторы тонны груза, должны еще прийти семьдесят оленей с грузом из Ургала. Рассказывает о самолетах, о том, как он с К. В. вышел из Могды и уже подходили к месту работы, когда прилетел первый самолет. К. В. послал Киселева обратно в Могды. Пока он бежал туда, прилетел еще самолет. Потом он узнал, что нам сбросили продукты, обмундирование и деньги.

— Какие продукты? — спросил нетерпеливо кто-то.

— Консервы, масло, конфеты.

— А одежда?

— Валенки, шапки, ватники, рукавицы, полушубки. Эх, и бросали же их здорово! Константин Владимирович сделал поле на мари для посадки в два километра длиной, ну, они и бросали на него без парашютов, только деньги да лампочки для радиста с парашютом. Кое-что разбилось, ну это пустяк.

Пока он говорит, рабочие внимательно, точно покупают, рассматривают его шапку, вертят ее, щупают, даже нюхают, тянут материал и, наконец, удовлетворенные ее качеством, возвращают обратно. Ник. Александрович разворачивает письмо и долго что-то читает, потом досадливо вскрикивает: «Да это не мне! Что вы принесли?» Я заглядываю через его плечо и вижу, что это письмо мне.

— Николай Александрович, мне, мне это письмо! — почему-то волнуясь, говорю я.

— Ну, возьмите.

Я быстро разворачиваю и читаю. Письмо от Маши.

«Серенький, ради бога, сохрани беленький узелок, в котором лежат мои геологические документы. Я думаю, ты это сделаешь для меня. Иду в Могды, вернусь с оленями, так распорядился К. В., которого я встретила в тринадцати километрах от вас. Сейчас я с ним иду в Могды. Посылаю вам соли и хлеба. Сережа, я за тебя рада, ты получил благодарность от всей партии за хорошую работу. Благодарность заносится в твой трудовой список. Мне передал К. В.: Мозгалевскому и Леманову тоже, мне тоже. Еще раз, Сережа, прошу, сохрани документы, иначе я погибла. Здесь все. Привет всем. М а ш а».

— Николай Александрович, благодарность мне, и вам, и Всеволоду, — сообщаю я.

Он смотрит на меня поверх очков, видимо, не понимает.

— За хорошую работу, — поясняю я.

— За хо-ро-шу-ю ра-бо-ту! Ха-ха-ха-ха! Да откуда ж они знают нашу хорошую работу?

Я немного смущен. Почему он насмехается, не радуется? А Ник. Александрович уже снимает очки, разводит широко руки и неестественно гортанно кричит: «Спа-си-бо! — Усы его топорщатся, глаза вылезают из орбит. — Ха-ха-ха! Спа-си-бо! Здорово! Это все, что может придумать наше начальство. Дешево и сердито. Никаких премий, а прямо „Спасибо! Благодарю!“ — Он обращается ко мне: —