сена. И зажил вполне спокойно. Так бы жить да поживать, если бы не приехал однажды на рыбалку на своей «Волге» некто Борис Михайлович, человек лет сорока, смугловатый и весьма энергичный. Был он в этих местах впервые, и настолько они ему понравились — бескрайнее Чудское, оголенные дюны, близкие леса, малолюдье, — что он решил построить здесь дом. Нужен был участок. За этим дело не стало. Он познакомился со Степанычем, угостил его коньяком, поставил закуску, какая и не снилась старику, и договорился с ним о том, что тот станет для него родным дядей и в завещании свой участок и халупу отпишет Борису Михайловичу, как своему племяннику, за что Борис Михайлович будет ежемесячно выплачивать ему сто рублей пожизненно. Причем Степаныч как жил, так и будет жить в своем пристрое, но разрешит Борису Михайловичу поставить на участке кирпичный дом. Степаныч от такой щедрости прослезился.

— Да, господи, забирай ты все здесь! Милый, буду тебе дядей. Лучшего дяди не найдешь! Чего мне жалеть-то?

И на самом деле, жалеть ему было нечего. Только одно название — участок. Песок. На нем Степаныч за все годы жизни в Кузелеве не вырастил ни былинки.

В завершение разговора Борис Михайлович выложил на стол первую сотню. Степаныч от умиления полез целоваться и обещал сделать все, что ни пожелает «дорогой племянничек». И вскоре на участке замельтешили самосвалы с песком, гравием, цементом, кирпичом. Загудела бетономешалка. И стали возводить фундамент, а затем и кирпичную кладку мастер и подмастерье. Причем, как выяснил Степаныч, мастер получал в день тридцать рублей, а подмастерье — пятнадцать. Контролировать их работу не нужно было: работали, как говорится, не за страх, а за деньги. Но Борис Михайлович все же наезжал, посматривал и не забывал побаловать хорошим коньячком Степаныча. И тот, подзахмелевшии, шатаясь по деревне, только и приговаривал восхищенно: «Ох, и племянничка бог послал!»

— Да кто хоть он по работе? — спрашивали его.

— А не сказывал он, да и не спрашивал я. Только дай бог ему здоровья!

Приезжал Борис Михайлович и с женой. Была она молода и отчаянна. Он гонял по озеру «казанку» — дюралевую моторную лодку на бешеной скорости, и за ним на водных лыжах носилась жена, вызывая «ахи» и «охи» у старух и стариков.

Осенью потребовалось вытащить «казанку» на берег, так Борис Михайлович не поскупился дать трактористу бутылку коньяку и вдобавок десятку, чем привел кузелевцев в большое недоумение.

— Откуда ж у человека такие нежалкие деньги? — заговорили они. — Чего уж такого полезного сделал он для государства, чтобы так широко жить?

В итоге дачей Бориса Михайловича заинтересовались из ОБХСС — видно, кто-то из кузелевцев сообщил туда, а может, и сельсовет проявил инициативу. Но только товарищ из ОБХСС ничего хищнического не обнаружил — документы на все стройматериалы, в том числе и на бетонные перекрытия, были в порядке. Ну а деньги? Деньги теперь научились делать. Если мясо на рынке по семь рублей, а помидоры по десять за килограмм, так о чем речь!

С того дня, как появился у Степаныча «племянник», стал старик попивать каждодневно, постепенно входя в роль «дядюшки». Придирчиво осматривал кладку, подбирал брошенный кирпич, прикрывал остатки цемента рубероидом.

— А как же, племянник он мне. Кто, как не я, должен наблюдать? Коттедж он строит. Внизу будет гараж, посередке жилье, а вверху финская баня. Сауна называется.

— Пошто же это он баню наверх зафугасил? — интересовались кузелевцы.

— А уж так задумано в планах, и никак иначе. В этом и весь шик-модерн. В тридцать тысяч застраховал! А как закончит все да забором кирпичным обнесет, так поболе будет. Мастера-то шепчут, что к ста идет. На старые-то деньги — мильен! Это как? Ба-альшой размах. Взять хоть и облицовочный кирпич. Где его в наших краях достанешь? Так он его из Эстонии возит. Эва, каку даль! Он такой, что все достанет. И кажный раз угощает меня. Сам-то мало употребляет, а мне: «Пей, говорит, дядя, и не сомневайся, у меня хватит!» Так чего и не пить? Тут на днях «КВ» привез. Ох и коньяк! Заборист…

Мужики слушали его и завидовали. Но кончилось все это для Степаныча плохо. Как уже было сказано, пьяный свалился на раскаленную каменку и в страшных ожогах умер. Все погребальные расходы Борис Михайлович взял на себя. Не допустил, чтобы тратился колхоз, хотя Ростислав Иванович Егоров — председатель колхоза — был против.

— Нет-нет, я его родной племянник. Он у меня единственный дядя, так что уж извините.

На поминки Борис Михайлович привез двадцатилитровую канистру спирта и несколько кругов колбасы, полагая, что другую какую закуску принесут сами мужики. Но им вполне хватило и этого. Канистру впятером одолевали три дня — а начиналась уже уборочная. На четвертый Игнашка Сиплин, пятидесятилетний мужик, еле довел комбайн до седьмого поля. Там и рухнул на землю.

Нашел его председатель колхоза, объезжая поля. Позднее он говорил: «Если бы у меня был пистолет, я бы застрелил его! И не пожалел бы себя, черт с ним, пошел бы в тюрьму!»

Была середина августа. Солнце вовсю палило, заставляя осыпаться зерно. В этом помогал ему ветер, раскачивая волнистую ниву. Он же шевелил серые от молодой седины густые волосы на Игнашиной голове. Теперь уже Игната не храпел, а только глубоко дышал широко раззявленным ртом, уткнувшись щекой в землю.

Егоров не удержался, пнул его носком резинового сапога в бок.

— Сволочь! — выругался он и ударил еще раз, сильнее. В ответ Игнашка только замычал и слабо шевельнул рукой, как бы отгоняя, чтоб не мешали ему. Егоров же, чувствуя, как ярость захлестывает его, ругаясь и проклиная свою должность, быстро пошел к газику. Но прежде чем уехать, он еще раз окинул взглядом неохватное поле ржи, уходящее за бугром в низину, стоявший в бездействии, только что полученный громадный комбайн и распластанное, как грязная клякса, тело Игнашки Сиплина.

— Гад! — выкрикнул Егоров и во взбешенном состоянии помчался в контору правления.

До нее от этого поля было недалеко, и поэтому весь злой пыл Егорова сохранился даже и тогда, когда он, ни на кого не глядя, взбежал по лестнице на второй