– К моей матери, в Калугу, – подал голосЕгор. – Она рада будет до смерти, одиноко ей там.

Да, Ефросинья знала, что у Егоровой матушки, доселе жившей ссыном в Стрелецкой слободе, померла какая-то родня в Калуге, после чего ейдосталась в собственность земля с домом. Жизнь в Москве стрелецкой вдове иматери никогда не нравилась, она с радостью уехала в тихий городок, решив, чтосыну все равно пора жениться, вот и незачем двум хозяйкам толочься в небольшойизбенке Усовых.

– Там тебя никто не сыщет, – продолжал уговариватьЕгорка. – Никита ни в жизнь не додумается, что ты в Калугу подалась. Иверно, тетя Фрося, не теряй времени, тебе не позднее чем под утро надобно…

– Ни в какую Калугу я не поеду, – перебилаЕфросинья. – Ни сейчас, под утро, ни вообще никогда. Ясно вам?

– Но ведь Никита… – заикнулась было Стефка, ноЕфросинья схватила ее за руку горячими, сухими пальцами:

– Скажи мне, как на духу скажи: ты хочешь за Никитузамуж?

– Зачем спрашиваешь, сама ведь знаешь, что мне лучше впетлю либо в омут головой, – тихо ответила Стефка. – Мне другой люб,а Никита тошен мне, страшен!

– Вот ведь как бывает, – вздохнулаЕфросинья. – Тебе он тошен да страшен, а мне никого другого не надобно.Только его люблю неизбывно да… Николушку.

И вдруг резко, так, что Стефка даже отпрянула отнеожиданности, она рухнула на колени перед молодой женщиной, моляще заломиларуки:

– Степушка, сестрица! Подруженька любимая! Отдай мнемоего мужа, Христом-Богом молю! Глядишь, тебе зачтется. Оставь меня с нимвдвоем, чай, как-нибудь разберемся да помиримся. А сама беги. Ты молодая, тысвое счастье найдешь. А мне пусть сбудется то, что на роду написано. Убьет меняНикита – ну, знать, судьба. А может, и смилуется он, отомрет душой, когдаувидит Николушку нашего и поймет, что для меня это свет в окошке. Разве он врагсвоему сыну? Разве захочет лишить его любви да ласки?

– Погоди-ка, – нерешительно пробормоталаСтефка. – Ты что, хочешь, чтобы я оставила тебе сына?

– Да разве ты любишь его так, как я? – просто,грустно спросила Ефросинья. – Он тебе докука, зло неизбежное, а я за неговсю кровь дам из себя выпустить.

– Но как же так? Как же так? – шептала Стефка.

Ефросинья ничего не отвечала – только стиснула руки у грудии истово поглядела на Стефку огромными синими глазами, которые враз обметалотемными тенями, так что они казались черными.

– Куда же мне… куда я… – растерянно твердила Стефка.

– Со мной бежим! – вдруг выкрикнул Егорка. –Я ведь из полка ушел – мне самое малое плетей отведать несчетно, а то и головусложить. Я и сам бежать думал, так иди со мной. Скроемся в Калугу, а не хочешь,уйдем куда глаза глядят, куда пожелаешь! Я тебя всю дорогу на руках понесу, ветруна тебя не дам венути. Жизнь ты моя драгоценная, мне без тебя хоть в петлю.Бежим со мной, Степушка, красавица, любезная душа!

– Езус Кристус, – выдохнула Стефка на своемполузабытом наречии. – Матка Боска!.. Да разве ж я смогу?!

– Сможешь, – Ефросинья поднялась с колен и обнялаподругу. – Сможешь, куда ж ты денешься!

День лучился синевой небес, сиял высоким ослепительнымсолнцем и звенел журавлиными кликами.

Марина вскинула голову и засмотрелась в вышину. Чудилось,там, неведомо где, не птицы кричат прощально, улетая на юг, а незримый звонарьперебирает на все лады колокола. Ах, как же звенела колоколами – малиново,сине, щемяще! – Москва все те майские дни, когда жила там Марина! Сначалаколокола приветствия – оглушительные, радостные; потом трижды в деньразмеренные переборы в Вознесенском монастыре, где она со своими дамами провеланеделю накануне венчания, потом само это венчание – и исполненный счастливыхнадежд перезвон, который не утихал, чудилось, до той ночи на 17 мая, когдасменился мятежным набатом. Это был погребальный звон – ведь в ту ночь и рухнулоее счастье, в ту ночь Димитрий только и успел крикнуть ей: «Сердце мое, зрада!»[43], а потом был убит…

Убит ли? Да, происходило страшное побоище, да, много народуполегло, как русских, так и поляков, да, ей сказали: муж погиб… Но все-таки –его ли тело лежало на площади? Зачем оно было обезображено? Зачем было сжигатьсей несчастный труп, как не для того, чтобы скрыть от внимательных взглядов:это не Димитрий?!

Снова и снова перебирала Марина в уме эти доводы – то естьзанималась тем, чем почти беспрерывно занималась все минувшие два года, снова иснова нанизывала их мысленно в разном порядке, словно ожерелье, в которомсамоцветные бусинки надежды чередовались с черными, словно обугленными в томсамом костре, на котором сжигали тело ее мужа, чтобы выстрелить пеплом всторону запада солнечного, в сторону Польши, откуда он некогда пришел…

А что, если он все-таки остался жив?

Чудо? Волшебство? Но ведь все в жизни Марины после встречи сним на той конюшне, когда он бросил ей под ноги кунтуш – и свое сердце, былочудо, волшебство: и любовь Димитрия, и его неописуемые дары, и коронаМосковского царства, которой он увенчал любимую женщину даже прежде, чем сталее мужем…

Снова ударили в вышине журавлиные колокола, и Маринавысунулась из окошка кареты, засмеявшись: ее осенило надеждою.

– Гей ты, Висла голубая, лес вокруг, лес вокруг! –запела она во весь голос, и Барбара, добродушная Барбара, которой только одно инужно было на свете: чтобы госпожа была счастлива, – подхватила так жегромко:

– У меня свирель пастушья на боку, на боку!Погоню овец кудрявых я к реке, я к реке,Разольются переливы вдалеке, вдалеке!

Женщины перебирали одну песню за другой, пока Марина недошла до самой любимой, самой веселой. Это была не польская песня, а чешская:ее пел внучке дед Марины, Николай Мнишек, пришедший некогда в Польшу из Чехии.

– Танцуй, танцуй, выкруцай, выкруцай,Лен ми печку не здруцай, —

не в силах сдержать счастливого смеха, завела Марина.

Добра пецка на зиму, на зиму,Не ма каждый перину, перину [44]!