– Он небось чует, что сам тебе не люб, –оправдывала младенчика Ефросинья, а Стефка уныло кивала в ответ:

– Думаешь, я не понимаю? Но ничего с собой не могуподелать: лишь только погляжу в его глаза, сразу вспоминаю, как я саблейотмахивалась от мужиков и кричала: «Никита, помоги!» – а он глядел, глядел,наслаждался моим страхом. А потом… потом…

При этом воспоминании Стефку начинала колотить дрожь, оналила тихие злые слезы, глаза ненавидяще щурились, губы мстительно сжимались внитку, и Ефросинья понимала: окажись перед ней сейчас Никита, а в руки Стефкепопади острый нож – и она с радостью перережет горло своему лиходею.

Эта неизбывная ненавидящая мстительность была Ефросиньенепонятна. Уж казалось бы, сколько она перенесла в свое время издевок и побоевот мужа, а все ему прощала. Уж у нее-то Николенька должен вызывать воспоминаниякуда более горькие, чем у Стефки: ведь той некого винить, кроме себя, сама онаНикиту соблазнила, а потом обидела, вот он с ней и расквитался, а Ефросиньястрадала безвинно, наблюдая, как яростно имеет ее муж в супружеской постелидругую, которая потом понесла от него…

По сути дела, она должна бы ненавидеть их обоих: что Стефку,что Николку… однако же, нет, не могла ненавидеть. Любила всей душой! Всякуюбеду она теперь приняла бы со смирением, только бы чтоб ничего в жизни неменялось, только бы не утратить этих внезапно обретенных сестру и сына. АНикита?.. Ладно, так и быть, пускай вернется живым – грех ведь желать смертивенчанному супругу! – пускай делает что хочет, пускай живет со Стефкою,как с женой, а Ефросинья при них свой век коротать станет, дитенка нянчить.Лишь бы не разлучаться с Николушкой!

Потом она не раз думала: кто, Бог или же враг родачеловеческого, услышал однажды ее горько-страстные мольбы и кто исполнил еесамое заветное желание столь странным, невероятным, издевательским образом?

Случилось это в жаркий июльский вечер. Уложив младенца иуправясь по хозяйству, Ефросинья и Стефка сидели на крылечке и устало,расслабленно молчали. Они настолько свыклись друг с дружкою, что легкоугадывали мысли взаимно, почти не имея нужды говорить. И не понять было, у нихобеих враз вспыхнула в душах тревога, либо сначала зачуяла недоброе одна ипотом уже передала свое беспокойство подруге?

Забрехали вдали собаки.

Сначала одна, потом вторая, за ней третья, и так катился лайпо всей слободе, сопровождая человека, который медленно, цепляясь то за одинзабор, то за другой, тащился до своего дома, будоража уже уснувших было псов.

Лай приближался. Ефросинье вдруг тяжело стало дышать, онаслушала удары своего сердца, громко отдававшиеся в висках.

Мало кто мог возвращаться домой в эту ночную пору? Мало ликто? Почему у Ефросиньи вдруг занялось дыхание, почему Стефка тихо, жалобнозастонала?

Скрипнула калитка. Тяжелые шаги отдались по доскам,устилавшим двор.

Споткнулись, словно у пришедшего заплелись ноги.

Молоденький пес, кутенок Шарок, коего лишь полгода назадвзяли себе Ефросинья со Стефкой и покуда служивший больше для Николушкинойзабавы, чем для серьезной охраны, высунулся из будки и подал срывающийся голос,не столько страшный, сколько смешной.

– Цыть, зараза! – прохрипел незваный гость. –Пасть разинешь – убью!

Шарок умолк, словно подавился.

Ефросинья не выдержала.

– Кто?!. – взвизгнула она, но тотчас осеклась,услыхав молящее:

– Тише, тетя Фрося! Молчи!

Голос был знаком до одури, однако с Ефросиньиной памятьючто-то случилось и она никак не могла его вспомнить. Но сидевшая рядом Стефкавыдохнула:

– Егорка! То ты? – и Ефросинья наконец-то узналаЕгора Усова, Никитина приятеля и сослуживца.

Сердце затрепыхалось испуганно: «Егорка воротился! Почемутайком? А где Никита? Неужели убили?!» И ворохнулась где-то на обочине сознанияпостыдная мыслишка: «Ох, кабы так…»

Тем временем Усов достиг крыльца, споткнулся о нижнююступеньку и, шатнувшись, упал на колени. Луны не было, звезды светили блекло, иЕфросинья едва разглядела его лицо. Оно показалось каким-то страннотолстощеким, словно Егорка невероятно располнел, и при этом темным, вроде какпятнистым – грязным, что ли?

А что это его так качает? На ногах не устоял, да и наколенях невмочь удержаться. Не с перепою ли? Небось пришли стрельцы, на радостяхзасели в кабаках, Никита еще где-то бражничает, а Егорка побрел домой, даперепутал дворы…

И тут же Ефросинья покачала головой. Нет, обычно войско,вернувшееся из похода, входило в Москву поутру, и самое малое за день всяслобода Стрелецкая гудела, готовясь к возращению мужей, отцов, сыновей ибратьев. Сейчас же ничего, кроме предположений и догадок относительновозвращения полков, слышно не было.

– Войдем в дом, – умоляюще прохрипелЕгорка. – Нельзя, чтоб меня видели!

Ефросинья вдруг ощутила боль в руке и с некоторым трудомосознала, что ее пальцы мертво стиснуты Стефкиными. Да и она сидела, вонзивногти в ладонь подруги, словно орлица, закогтившая жертву. Даже и не заметили,как вцепились друг в дружку. Вот что страх с людьми делает!

Быстро вошли в избу. Егорка тащился следом, хватаясь застены. Ефросинья зажгла на загнетке [41] лучинку, вставила в светец,повернулась к гостью – да и ахнула во весь голос.

Егорка, всегда румяный, белолицый увалень, выглядел ужасно!Стрелецкой ферязи [42] на нем не было, нательная рубаха клочьями висела наплечах, портки были грязны, словно парня валяли по лужам. Сапоги тожевыгвазданы почем зря. Но хуже всего выглядело его лицо. Нет, он не располнел –просто-напросто избитое лицо сильно распухло, левый глаз превратился в щелку, аправый вовсе заплыл. Губы казались какими-то оладьями.

– Гос-споди! – простонала Ефросинья. – Ктоэто тебя?!

– С коня упал, – буркнул Егорка. – Дайтеумыться и попить, тетя Фрося.

Он странно вертел головой, и Ефросинья не сразу поняла, чтоЕгорка пытается повернуться поудобней, чтобы лучше видеть почти незрячимиглазами. Причем на хлопочущую хозяйку он почти не обращал внимания – взор былприкован к Стефке.