Как ни хотелось полякам заполучить Марину, возможность насилиянад ней угнетала их гордые шляхетские сердца. Связавшись сами с разбойником,они совершенно не желали предоставлять знатную даму на его произвол. И они межсобой рассудили, что главное – не в самом деле воротить Марину, главное – чтобывсе, в особенности недоверчивые к Димитрию русские, узнали: царь хотел воротитьжену, даже погоню за ней посылал. Ну – не получилось, вот такое несчастье, ееувезли из России. Но рассудите, люди добрые, Фомы неверующие: разве пытался быон перенять Марину в пути, ежели не был уверен в ее любви, ежели не был бы еемужем? Главное, рассуждал Валавский, чтобы слух такой прошел… Поэтому полякиположили всячески мешать ретивому князю Мосальскому и продвигаться нарочитомедленно. Поскольку предводителем отряда был все же не Мосальский, а Валавский,князю Василию Михайловичу волей-неволей приходилось подчиняться и ехать спредписанной скоростью, вернее, еле плестись.

Между тем князь Владимир Тимофеевич Долгорукий ожидал любойпакости от «тушинского вора» [36] (новоявленный царь уже успел удостоитьсятакого титула); более того, он прослышал о разосланной тем грамоте и всяческипытался избежать встречи с людьми нового Димитрия. Долгорукий метался с дорогина дорогу, всячески путая след и усложняя, удлиняя путь. Поляки начали ворчатьи жаловаться. Особенно усердствовали Мнишек и Олесницкий, которые непрестанножаловались на тяготы дорожные. Да Бог бы с ними, с поляками! Многие из бывших всоставе охранения детей боярских – вязмичи, смоляне, дорогобужане – с дорогисамовольно разбежались, разъехались по своим поместьям.

Таким образом, в огромном пространстве России между Москвойи Смоленском блуждали две группы людей: первые пытались укрыться от вторых,вторые не имели ни малейшего намерения догнать первых. Пожалуй, Долгорукому всеже удалось бы вывести пленников из России, даже против их воли, когда б непомешал случай.

Остановились в сельце Верховье – убогом, маленьком.Стражники в большинстве своем ночевали в палатках, разбитых в поле, поляковразместили по избам, темным, тесным, убогим, даже по сараям. Как ни старались,не могли сыскать для Марины отдельной горницы, даже каморки; невозможно былодаже поселить их вместе с Барбарой Казановской, отделив от мужчин. Конечно,князь Долгорукий мог применить волю и власть и повыгонять несколькокрестьянских семей из принадлежащего им жилья, очистив помещения для своихподопечных, однако просто побоялся. Народишко последнее время крайне обнаглел –чуть что не по нему, сразу начинал грозиться именем воскресшего Димитрия,стращать, вот уйдут-де всем селом к Димитрию, вот свяжут-де ночью московскихлюдей, поведут в Тушино на сворке… Тем паче – речь шла об удобствах поляков, которыхрусские по обычаю ненавидели. Словом, пан Мнишек сам посоветовал Долгорукому несобачиться с быдлом, а перетерпеть. Ведь стали в Верховье только на одну ночь,ничего страшного, если он с дочерью, пани Казановской и паном Олесницкимпроведут эту ночь совместно, в общей горнице. Не беда, право!

Князь Долгорукий, донельзя измученный своим поручением, закоторое черта с два получишь награду и почести, а неприятностей огребешь насвою голову – это как пить дать, раздраженно согласился с разумными доводами воеводысендомирского, еще и порадовался, что стражи в таком случае можно выставитьровно в четыре раза меньше: ведь четверо охраняемых персон проведут ночь водном помещении!

Избу выбрали для пленных нарочно в середине порядка [37],чтобы не было возможности воровским лазутчикам, буде они случатся, подступитьнеприметно. Сельский староста, мужик здоровенный, сущий богатырь Илья Муромец(хотя нет, чуток пожиже статью будет, на Илью не тянет, а на красавца ДобрынюНикитича в самый раз!), встречавший государевых людей хлебом-солью, сампосоветовал Долгорукому выбрать для пленных именно эту избу. Долгорукого жепригласил на постой к себе в дом. Здесь старостиха, баба редкостной красоты,вполне под пару своему мужику, такая же зеленоглазая и русоволосая, статная,высокая, разбилась в лепешку, потчуя воеводу травниками, наливочками,настойками да пивом домашним, которое оказалось весьма забористо. Покастаростиха вертела подолом около стола, внушая оголодавшему по бабьему телувоеводе мысли скоромные, сам староста вышел – проведать лошадей, как онпояснил.

Ежели бы князь Владимир Тимофеевич не предавался похотливыммечтаниям и не следил, как трясутся при каждом движении груди да бока сдобнойстаростихи, а дал себе труд проследить за гостеприимным хозяином, он мог быувидать кое-что очень любопытное.

Для начала староста вышел за свои ворота и прошелся до избы,в которой поместили Мнишков. Удостоверившись, что охранники расположились водворе и на крыльце, он воротился на свое подворье и направился, как и собиралсясначала, в конюшенный сарай.

Лишь войдя туда, староста покрепче заложил ворота изнутри инашарил в углу какой-то страшно заношенный азям, в котором справный хозяинпогнушался бы делать даже самую грязную работу, а на голову нахлобучил столь жеотталкивающий своей древностью треух. Потом староста расшвырял наваленную вуглу горку сена и, взяв вилы, поддел ими какую-то прогнившую доску, чудилось,давным-давно вросшую в землю. Противу ожидания под доской не обнажиласьзаплесневелая земля, оттуда не брызнули в разные стороны мокрицы и дождевыечерви, а дохнуло холодом, как из глубокого провала. Тут же сделался виден и сампровал, в который староста, присев на край, сперва опустил ноги, а потомбезбоязненно нырнул, скрывшись с головой. Затем из ямины высунулась рука,которая подволокла доску на ее прежнее место, елико возможно скрывая подпол.

После этого вокруг старосты воцарилась кромешная тьма. Онпостоял некоторое время, привыкая к темноте, а потом, сделав несколько неверныхшагов, пошел вполне бодро, выставив вперед руки и слегка согнувшись. Нет, он необладал редкостным свойством видеть в кромешной тьме, которое премудрыелатиняне, всему на свете давшие название, поименовали никталопией, –просто-напросто в сем пролазе даже при желании никому не удалось бызаплутаться, ибо там некуда было свернуть, идти можно было только вперед давперед, знай лишь голову береги: проход был невысок, не по росту старосты, нучто ж, он готов был терпеть эту наспех отрытую ямину.