– Ну, ладно, – пробормотал Никита после некоторогораздумья. – Мысли у тебя в голове дельные кружатся, а ведь, на тебяглядючи, и не поверишь, что они есть. По виду судя, ты только передком своим идумаешь, под кого лечь да перед кем ноги пошире развести.

Ефросинья незаметно нашарила руку Стефки и стиснула,ободряя. «Это он не от сердца, – хотелось ей внушить самоотверженной,храброй девчонке. – Невмочь ему перенести, что нашлась женщина умней, чемон, хитрей и проницательней. Вот и силится тебя унизить. А ты стерпи, стерпи,потому что ты и впрямь сильней его, умней его и хитрей его оказалась!»

Стефка только вздохнула глубоко, ответно сжала рукуЕфросиньи – и смолчала в ответ на оскорбление.

Далее говорил только Никита – как бы сам с собой, ни с кемне советуясь, однако порою Стефка, не выдерживая, вмешивалась, спорила с ним.Никита то злился, начинал кричать на девушку, то соглашался, беседовал мирно,спокойно… А Ефросинья слушала и думала: прав Никита, что хочет от женыизбавиться, ведь она баба глупая, покорная, неразумная, ни на какие такиехитрые придумки не способная – даже ради спасения собственной жизни. И если быне Стефка, если б не эта благодарная исстрадавшаяся душенька, лежать бы сейчасЕфросинье с перехваченным горлом, синей, задохшейся…

Разговор затянулся чуть не до утра. Никита вспомнил своегодвоюродного деда Кузьму Силыча Воронихина и счел, что это самый подходящийчеловек для исполнения задуманного. Никита обдумал все, любую мелочь, неединожды повторил свое решение, заставляя женщин вытвердить наизусть каждый ихбудущий шаг.

Уснуть ночью никому не удалось: поутру Никите надобно былозаступать в караул. Чуть рассвело, Ефросинья принялась разжигать в печиприготовленную с вечера растопку.

Как всегда тощаком, Стефку начало тошнить. Она усталопобрела было к выходу, но Ефросинья схватила ее за руку уже на пороге, вернулав избу, схватила поганое ведро и подсунула Стефке. Та склонилась над ведром,корчась в ставших уже привычными судорогах.

– Пошла отсюда! – брезгливо вызверился Никита,нетерпимый, как и большинство мужчин, к самомалейшим женским недомоганиям,особенно таким неприятным, неприглядным, как рвота. – Будешь тут смердеть!

– Вряд ли кто поверит, что беременна твоя жена, если поутрам на подворье служанку рвет, – провозгласила Ефросинья – и заднимчислом испугалась как внезапно пробудившейся сообразительности, так и голосасвоего. Никогда она не осмеливалась так говорить с Никитой – твердо, почтивластно… и не без ехидства!

Никита уставился на нее, вскинув брови, потом кивнул:

– И то.

Встал, отодвинув миску, проворчал:

– Пожрать не дали, поганки! – быстро снарядился иотправился на караул.

Ефросинья убрала со стола, вынесла ведро, умылась, хотеласбегать в церковь, поставить свечечку за спасение своей жизни, но увидела,какая измученная, бледная лежит на лавке Стефка, – и осталась дома.Положила девушке на лоб и на сердце мокрые тряпки, пригладила волосы, приняласьобмахивать полотенцем, чтоб легче дышалось.

Стефка, чудилось, задремала. Ефросинья приклонила голову наее подушку, не то задремала, не то задумалась. Дрема ее была тяжела, мыслипечальны. Вдруг взошло в голову, что не помилование получила она сегодня умужа, а лишь отсрочку.

Нет, ну в самом деле. Вот «родит» Ефросинья сына… ктопомешает Никите избавиться от нее тогда? Заодно и Стефку со свету сживет. Этоон сейчас угроз испугался, потому что нужен ему ребенок, а после рождениядитяти руки у Никиты будут развязаны. Он мстителен, злопамятен, он не проститСтефке ее оскорбительных речей. Обе женщины обречены, с ними обеими сведетНикита счеты рано или поздно…

– Не тревожься, – сказала вдруг Стефка, неоткрывая глаз. – Ничего он нам не сделает.

– Ты откуда знаешь, о чем я думаю? – изумиласьЕфросинья.

– Оттуда, что я и сама только об этом и думаю, –вздохнула подруга и повторила: – Не тревожься. Есть у меня от Никиты защитник!

Ефросинья наморщила лоб, подумала, а потом печальноусмехнулась:

– Защитник? Это кто же таков? Неужели Егорка Усов? Ну,нашла себе защиту! Да он от Никитиного недовольного голоса со страху ходуномходит, как былина на ветру!

– Ничего, ничего, – пробормотала Стефка. –Раньше ходил ходуном, а теперь не станет. Теперь он свою силу почует.

– С чего бы это? – недоверчиво спросила Ефросинья.

– А с того, – протянула Стефка. – С того, чтоникто толком не знает, от кого зачато дитя. Понимаешь? Ведь, кроме Никиты, меняеще и Егорка брал – там, во дворце. Что, если мне удастся Егора убедить, будторебенок – его? Да ведь он скорей убьет Никиту, чем оставит ему сына! Вот наэтом поводке я и стану Никиту держать. Захочет, чтобы сын у негоостался, – пускай нас бережет как зеницы очей своих. Не то отымет Усовмальчика.

– А ты почем знаешь, что у тебя мальчик родится? –с восхищением спросила Ефросинья, вполне оценив бесстрашный, дерзкий,бесстыдный (ну, когда речь о жизни и смерти идет, тут уж не до стыда, не досовести!) умысел подруги.

Стефка помолчала, потом, тяжко вздохнув, с отвращениемпроизнесла:

– Да разве может у такого зверя, как Никита, родитьсякто иной, кроме звереныша? Сын будет… вылитый! Вот помяни мое слово!

Она как в воду глядела. Крошечный Николашка был схож с отцоми впрямь как вылитый. При первом же взгляде на это существо, которое вмигсделалось Ефросинье ближе и дороже всех на свете, которое она не могла называтьиначе, как своей родной кровиночкой, она поняла: никто и никогда не поверит,что отцом Николаши мог быть белобрысый голубоглазый увалень Егорка Усов. Тоесть никакого защитника от Никиты у них со Стефкою нет. Надеяться приходилосьтолько на милосердие Божие…