«Почему он проснулся так быстро? Как? Этот урод видит жопой…»

Одна ампула на котелок должна была срубить даже слона.

Барабанный бой пульса в ушах – ярость последнего прорыва, отвес…

Он не дал мне прыгнуть, он схватил за руку. И я сорвалась вниз, повисла, удерживаемая жесткой хваткой за запястье. Грохнулась грудью о скалу, чудом не расшибла нос, взвыла от боли. Так всегда висят плохиши в боевиках, им после наступают на пальцы, сбрасывают в пропасть. С той лишь разницей, что сейчас в пропасть хотела я сама, даже если высоко, если…

– Отпусти! – хрипела, бултыхаясь в воздухе. – Отпусти, тварь!

И нет, я не собиралась так просто сдаваться. Вытащила из кармана нож и с размаху чиркнула лезвием по венам чужой руки. Еще взмах, еще удар, еще… Я резала ее на лоскуты с хрипами: «Отпусти! Да отпусти же ты, сволочь!»

Меня залило чужой кровью, но хватка так и не ослабилась. А спустя мгновение меня ухватили и за вторую руку, выкрутив нож, заставив его упасть во мглу, после дернули вверх с такой силой, что моя грудь частично осталась на острых выступах. Стерлась об них – вечно быть моим сиськам на камнях… Я заорала от боли. Ободранная часть пуза будет висеть там же…

А оказавшись на твердой земле перед преследователем, я принялась вертеться, как бешеная юла, собираясь использовать все приемы, которым обучил меня когда-то Томми. Честные, нечестные – я собиралась победить…

Но получила удар в лицо такой силы, что мое сознание на лету махнуло «прощай».

Он тащил меня по земле. Связанную за руки. Пузом по всему: траве, кочкам, буеракам. Один конец толстой веревки находился в его руках, другой связывал мои запястья. И я взвыла сразу же, как пришла в сознание, – больно, больно, больно. Когда твое тело скребет трава, когда оно проминается каждым бугорком, что образовала земля, еще можно терпеть, но когда камень…

– Стой… Отпусти… – хрипела, пытаясь изгибаться гусеницей. Нельзя же так, я же человек, не убитая скотина, не туша…

– А-а-ай!

Очередной булыжник сделал мне адов массаж всего брюха, и мои мозг и тело скрючились от боли. А впереди идущему нипочем. В нем силы, как в тягаче, в нем злости до горизонта.

– Отпусти, – бултыхалась я, ощущая себя пивной банкой, привязанной к бечевке хулигана. В итоге лишь временно перевернулась на бок, на спину и заработала шрам-след вдоль позвоночника от очередного камня. – Пусти!

Нельзя так… Нечеловечно!

А если макушкой в булыжник? Снова на живот, снова скулеж, как у псины. Процесс волочения невозможно было терпеть ни секунды – он не просто унизительный, он кроваво-жестокий.

– А-а-а-а-а! – исторгла я крик адовой сирены, когда мою одежду, а вместе с ней и кожу живота рассек острый край.

Заорала так, что тот, кто шел впереди, остановился.

Он просто стоял.

Конечно, не протянул руки, не помог подняться. И мне пришлось самой. Теперь я шаталась перед ним, как пьяная, ремень заливала кровь. Знатно меня порезало, я прижимала связанные руки к животу и бормотала быстро, сбивчиво:

– Не надо больше…Я сама… Ногами…

Только бы не тащил.

У него светлые глаза, раскосые совсем чуть-чуть. В какие-то моменты почти незаметно. И взгляд самой смерти. Рука там, где я ее повредила перочинным ножом, замотана тряпкой, тряпка окровавлена. И охотник зол – я поняла это только теперь. Не зол – в бешенстве.

– Если споткнешься, упадешь, – процедили мне, – я ждать не буду.

Конечно, дальше снова будет «экспресс на пузе» – я все поняла. Я не упаду.

Мое брюхо болезненно пульсировало и ныло, а все, что я могла, – это зажимать место разрыва руками, прижимать к ране лоскуты собственной рубахи. Никто не собирался останавливаться, меня чинить. Если споткнусь, если поймаю животом еще один булыжник, мои кишки уже, возможно, растянутся вдоль всей равнины.

И я шла. Я торопилась. Шаг у охотника быстрый, потому что роста в нем почти два метра, потому что ноги длинные. Я же семенила, проклиная все на свете. Раньше у меня была палка, я могла ощупывать кочки, впадины. Эта местность таила в себе опасности на каждом шагу. Где-то булыжник – шагнешь, не увидишь, где-то под хрустким настилом яма и затхлая вода…

Больше всего, когда я отставала, когда между нами натягивалась веревка, я боялась оступиться.

К костровищу мы вернулись, когда окончательно рассвело. Смешное слово – «рассвело». В Формак это означает «сделалось еще на градус светлее». Но все равно так же сумрачно, противно. Из палатки, в которой спали мужики, ни звука; во мне же булькал гнев. Этот урод не только не позволил мне сбежать, но и волок за собой, как куль с дерьмом. Он проклятье моей жизни, он должен за все заплатить…

Наверное, чувства хорошо читались по моему взгляду, потому что охотник, развернувшись, долго смотрел мне в глаза.

«Что? – говорил его прищур. – Желаешь мне что-то сказать?»

Я желала сказать много, еще больше желала выцарапать ему глаза. И не сдержалась, исторгла из себя злобно и тихо:

– Сдохнуть не боишься?

Он двинулся ко мне, на ходу вытащил из кобуры нож. Очень большой нож.

Подошел близко, остановился, и сразу придавило к земле мощью его габаритов, его непрошибаемой аурой без чувств. Страх – это то, чего я никогда не испытывала рядом с Зигом и Сулли. А с этим… Почему-то я подспудно боялась – боялась каждую секунду, – что он меня пришибет. Такой не любит играть, провоцировать, дразнить и наслаждаться унижениями. Такой бьет сразу и наповал. И ты не увидишь, как он размахнется.

Когда нож развернули рукоятью ко мне, когда ее, теплую, вложили в мою ладонь, мне отчего-то стало муторно.

– Давай. – Послышалось негромко. – Хочешь меня убить? Я дам тебе шанс. Сейчас.

Он говорил спокойно, но в голосе ни ноты страха. Наверное, этот тип не умел бояться вообще. В принципе родился с разорванным контактом, отвечающим за боязнь. Я же, ощущая дрожь в коленях, желала деться куда-нибудь от его холодного взгляда.

– У тебя будет три попытки. – Нож тяжелый, тяжелее, чем я думала. – Если провалишь первую, я сломаю тебе одну руку. Если вторую, я сломаю другую.

«А если третью?» – тоскливая мысль.

– Если третью, я сверну тебе шею.

Сказано просто. И я знала, что он не шутит.

– Ну что, развязать тебе запястья?

У меня болел порезанный живот, у меня подкашивались от страха и усталости ноги. Куда-то пропал гнев, испарился, тело наполнилось вековой усталостью.

Я молчала долго, чувствуя, что проиграла. Не этот бой даже – вообще… Смотрела в сторону, слушала ветер. После промямлила:

– Накорми меня.

И из слабых пальцев на траву выскользнул чужой нож.