– Это ты так думаешь, – заметила Салли, – а Америка готова принять только самых бодрых и выносливых. Им нужны здоровые рабочие и дюжие фермеры. На что им весь здешний люд? Мы, конечно, постарались их откормить и подлечить, но после долгих лет лишений многие по-прежнему для США непригодны. Или они обременены больными родственниками и детьми с увечьями. За таких людей Америка не желает брать на себя ответственность.

– Во всяком случае теперь они крепче и здоровее, чем по прибытии в лагерь. Мы отправляем их домой в более приличной физической форме.

– Да, но это уже не те самые люди, что покинули свои селения несколько лет назад, – указала Салли. – Посмотри вокруг. В каждом вагоне усталые матери с плачущими младенцами и бабушки, сильно сдавшие за годы голодания и изнурительного труда. Может, они и счастливы, что едут домой, но не все способны отплясывать столь энергично, как вон те девушки.

Ева с Салли наблюдали за детьми, со смехом гонявшимися друг за другом по платформе.

– Трудно поверить, что еще недавно даже малютки горбатились на немецких заводах, – промолвила Ева.

– Дети легко приспосабливаются. Но многие из них насмотрелись всяких ужасов за время рабского труда, на то, что забыть невозможно: жестокие наказания, даже казни.

– Один мальчик поведал, что самых смышленых и расторопных заставляли трудиться с десяти лет, – сообщила Ева.

– Это в духе немцев. Практичные гады. Мгновенно определили, что шустрые детские пальчики способны быстро и точно собирать из деталей мелкие механизмы, – Салли скривилась в отвращении.

– Когда в преддверии Рождества мы распаковывали посылки Красного Креста, – сказала Ева, – они очень быстро и аккуратно рассортировали их содержимое.

На первое послевоенное Рождество персонал лагеря решил, что все обитатели должны получить по подарку. Осиротевшим подросткам, организовавшимся в отряд во главе с вожатым, было поручено разобрать посылки. Дети выстроились в колонну и с песней зашагали по заснеженным тропинкам к складу. Шли они маршем, нога в ногу, держась за руки, словно отправлялись в летний скаутский лагерь, где их ждали игры и костры. Едва им объяснили задачу, они разбились на группы, каждая из которых должна была отбирать из посылок какое-то одно наименование, и, передавая коробки друг другу, принялись раскладывать по кучкам сигареты, сухофрукты, шоколад.

– Это было потрясающе. Они образовали поточную линию, – сказала Салли. – Когда я похвалила одного из мальчиков за то, как он быстро и эффективно организовал работу своего участка, тот весело ответил, что это Wie in der Fabrik, fünf Jahre.

– Как работа на фабрике в течение пяти лет, – тихо перевела Ева. – Но ведь они были совсем маленькими, когда их заставили там работать. В школу они не ходили, на игры времени у них не было, питались впроголодь. Как могли немцы так издеваться над детьми?

– Может, по возвращении домой им еще удастся побыть детьми.

– Надеюсь, русские не лишат их того, что осталось у них от детства, – промолвила Ева. – Они говорят, что за ними придет большой злой медведь.

Салли одной рукой обняла Еву:

– Мы со своей стороны делаем, что можем. Запретить им уезжать мы не вправе: смотри, как они счастливы, что едут на родину.

Ликующая процессия польских семей погрузилась в поезд, и состав покатил по извилистой колее. Мужчины свешивались из вагонов, размахивая флагами и платками. Девушки провожали взглядом эшелон, пока тот не скрылся из виду.

– Пойдем, – Салли дернула Еву за руку. – Нам всего-то осталось отправить домой тысяч десять поляков, и дело сделано.

Девушки рассмеялись и побежали к грузовикам, возвращаясь в лагерь, к тысячам беженцев, которые ожидали своей участи: повезет им – и они поедут строить новую жизнь в Америке; не повезет – и они вернутся в свои старые дома, мучимые неопределенностью и страхом.

Последующие недели и месяцы кому-то приносили радость, когда им сообщали, что их заявления о выдаче американской визы удовлетворены. Но даже этих счастливчиков порой ждало горькое разочарование, если кого-то из членов их семей забраковывали при прохождении последнего медосмотра.

– Это невыносимо, – посетовала Ева в разговоре с Салли после того, как одной семье запретили выезд по состоянию здоровья. – Они были почти у цели, руку протяни – и вот она, новая жизнь. И надо же, их младший ребенок заболел туберкулезом. Теперь им ничего не светит. А счастье было так близко.

– Да, закон подлости, – вздохнула Салли. – Они дорого расплачиваются за годы страданий, но по крайней мере они живы. И если у них не получится эмигрировать или вернуться домой, они могут остаться здесь. Пусть не в лагере, но они могут вполне прилично устроиться в Германии. Посмотри на тех, кто уже решил остаться. Они ремонтируют старые дома и возделывают землю. Недавно мы видели их в деревне: выращивают свеклу, лук, морковь. Они хорошо питаются, им ничто не угрожает. Какая-никакая жизнь, а не неминуемая смерть, которой они страшились. И местные постепенно к ним привыкают.

И Еве вспомнились изнуренные заключенные, которых допрашивали в Бад-Нендорфе в связи не с военными преступлениями, а их политическими убеждениями.

– Возможно, на родине многих ждут гонения. А здесь они по крайней мере свободны.

7 января 1947 г.

В стороне от лыжной трассы

После она не раз вспоминала слова Кена о том, что с окончанием зимы и приходом весны, когда сойдет снег, будут находить трупы. На протяжении всего первого года ее пребывания в Вильдфлеккене Кен отпускал шуточки по поводу вершащих самосуд мстителей и их несанкционированных расправ, но теперь один такой «подснежник» был и на ее счету.

Какая же я дура, честила себя Ева. Идиотка. И зачем только я отправилась с ним на прогулку? Все пыталась помочь им почувствовать себя нормальными людьми, пыталась делать вид, что мы все снова можем быть цивилизованным обществом. Чем вообще я думала?

То была ее вторая зима в Вильдфлеккене. На холмах вокруг лагеря уже многие недели лежал снег, в снежном уборе стоял лес, и, когда на голубом, как лед, небе светило солнце, Еву охватывала тоска: ей хотелось вырваться на природу, убежать от своего стола, от писанины и полнящихся надеждой лиц. Персоналу в месяц представляли всего лишь два выходных по полдня и один полнодневный, и летом Ева бродила по зеленым лугам и колесила на велосипеде по местным дорогам, ездила в Гемюнден и близлежащие селения. На первых порах местные жители встречали ее с подозрительностью, на контакт не шли, но, услышав, что Ева говорит на их языке, стали более общительными. Показывали ей свой урожай капусты, моркови, картофеля. Но это не для Ausländer, заявляли они, не для иностранцев из лагеря, которые, по их убеждению, готовы опустошить их поля.

Ева знакомилась с семьями, которые пытались вернуться к нормальной жизни после долгих лет войны и дефицита. Среди ее новых знакомых оказался Петер Деген. Как и многие немецкие солдаты, он побывал в плену у американцев, но в конце концов сумел возвратиться домой. Первый раз она его увидела летом, во время одной из своих традиционных прогулок. Он метал в поле стога. Обратила она на него внимание потому, что он напомнил ей Курта Беккера, заключенного в Бад-Нендорфе, который скончался от пыток. Будь Курт жив, он был бы такой, как Петер: сильный и здоровый, с мускулистыми руками, заготавливал бы на зиму сено для скота.