Салли и Ева озадаченно смотрели на маленькие прозрачные серебристые кружочки.

– Что это? – наконец полюбопытствовала Ева.

– Чешуя карпа. У себя на родине вы так не делаете?

Ева скорчила рожицу, качая головой:

– Нет, мы только целуемся под омелой.

Девушки протянули к Ирен руки, и та положила каждой на палец по чешуйке. Они переглянулись и, рассмеявшись, одновременно сунули ладони под свои свитера.

– А я-то надеялась, что мне на Рождество подарят духи.

– Надеюсь, девчонки, вы не слишком много выпили? – в дверь просунула голову Бригитта. – Вечер только начинается, а ваш хохот уже в конце коридора слышно.

– Входи, присоединяйся, – жестом поманила ее Ирен. – Ты тоже должна взять символ удачи, дорогая.

Она протянула ей на пальце еще одну чешуйку. Бригитта взяла ее и посмотрела на подруг.

– Сунь между сиськами, – посоветовала ей Салли. – Мы уже туда спрятали.

Девушки снова прыснули от смеха, а Бригитта покорно сунула палец с чешуйкой под свитер, поверх которого на ней была надета медсестринская униформа.

– Удача мне прямо сегодня понадобится, – пробормотала она. – У нас две мамочки состязаются за право первой родить рождественского малыша. Пойду-ка я лучше к ним, посмотрю, кто победит.

Бригитта развернулась и ушла, оставив после себя слабый дух карболового мыла.

– У меня для вас обеих еще есть подарки, – из-за стула, на котором она сидела, Ирен взяла две овчинные шапки. – Это от нас всех, в знак нашей искренней благодарности.

Салли с Евой приняли от нее теплые барашковые шапки и натянули их на уши.

– Вот наконец и Рождество наступило, – сказала Ева.

Робким, дрожащим голосом она запела рождественский гимн, который знала с детства. Песню подхватили другие голоса. Кто-то пел на своем родном языке, другие – на немецком. Слова Stille Nacht и Silent Night звучали в унисон, пока не стихли на одной и той же ноте. И в этой возникшей на мгновение тиши Ева обратила взгляд в окно, на улицу, лелея надежду, что сегодняшняя ночь выдастся спокойной и жаждущие мести поляки не омрачат светлый праздник стрельбой.

– С Рождеством, – произнесла Салли. – А теперь давай покажем, как умеют веселиться британцы. Споем им наши лучшие рождественские гимны.

Они затянули Ding Dong Merrily on High («Динь-дон, весело на небесах»), потом God Rest Ye Merry Gentlemen («Храни вас Бог, веселые господа»). И так, распевая во все горло, они рука об руку продолжали обходить бараки.

25 декабря 1945 г.

Мой дорогой Хью!

Как бы мне хотелось, чтобы ты был здесь и вместе со мной встретил это особенное Рождество. Оно дарит мне надежду и радость. Так здорово видеть вокруг счастливые лица. Они столько всего выстрадали, но не утратили отваги и оптимизма. А дети, славные ребятишки, они с восторгом принимают самый пустяковый подарок.

Будь у нас с тобой дети, дорогой, я задаривала бы их чудесными игрушками, хотя теперь я понимаю, что для счастья нужно совсем немного. Здесь у каждого печальная судьба, но люди полны решимости снова жить и радоваться жизни. Они живы и от души веселятся.

Да пребудет с тобой Господь, любимый. Надеюсь, ты справляешь Рождество на Небесах вместе с ангелами, в венце славы. Мы с тобой так недолго прожили вместе, встретили вдвоем лишь одно Рождество, но я трепетно храню память о том времени.

Со всей своей неизменной любовью, твоя Эви.

P.S. Я люблю тебя.

23 апреля 1946 г.

Домой на поезде

Ева с Салли протискивались сквозь толпы людей со старыми бесформенными чемоданами и завязанным в платки скарбом, которые садились в поезд. На платформе кружились в танце девушки с вплетенными в косы лентами. Из-под колышущихся подолов их расшитых платьев выглядывали кипенно-белые нижние юбки.

– Смотри, как они все счастливы, что покидают лагерь, – заметила Салли, перекрикивая медный духовой оркестр, игравший торжественную прощальную мелодию.

– Можно подумать, что они в отпуск едут, – крикнула в ответ Ева, состязаясь в громкости со свистящими концертинами и густыми волнующими голосами мужчин, исполнявших традиционные песни своей родной страны.

Сотни поляков, живших в лагере, наконец-то отправлялись домой. Ехали они на родину поездом, но поездом, который был куда более удобным, чем те, на которых несколькими годами ранее их насильно вывезли в Германию, где заставили работать в ужасных, нечеловеческих условиях. Польские флаги развевались на всех вагонах, украшенных гирляндами из свежей весенней зелени, что срезали с фруктовых деревьев. Яркие листики и распускающиеся розовые и белые цветочки служили оптимистичным символом веры в будущее.

– Дай Бог, чтобы они были счастливы, – промолвила Ева. – Как знать, что ждет их в родных городах и селениях. На месте ли их дома? Или их разграбили, а скотину зарезали? Поля бесплодны?

– И еще неизвестно, как их встретят на родине, – добавила Салли. – Тем, кто там остался, тоже выпало немало бед.

Девушки едва слышали себя и друг друга – до того шумно было на платформе. Гремела музыка, стоял гомон, кто-то в толпе танцевал польку – все праздновали знаменательный день. В эту долгожданную поездку беженцы надели свои лучшие наряды: мужчины щеголяли в белых рубашках и черных костюмах; женщины повязали белые передники и головы покрыли красно-сине-желтыми платками, перекликавшимися с оттенками цветов на их расшитых юбках.

Поезд заполнялся людьми с узлами, в которых были собраны их пожитки. Ева и Салли заглядывали в вагоны. В каждом мерцали свечи, расставленные на всех выступах и полочках, к которым их прикрепили расплавленным воском.

В вагонах было тепло, в них пылали маленькие железные печки, от которых к отверстиям в стенах тянулись трубы, похожие на изогнутые руки. Каждый раз, когда дверцы печек открывали, сияющие в них раскаленные докрасна уголья отбрасывали блики на стаканы со сверкающей, как рубины, сливовицей, стоявшие на импровизированных столах, которые были сооружены из ящиков и кусков необработанной древесины.

– Заходите, выпейте с нами. Na zdrowie, – зазывали девушек поляки, приглашая разделить с ними их счастье.

Эти веселые поляки возвращались на родину; они не стремились эмигрировать в США или не имели шансов получить американскую визу. Оформление заветных виз занимало много времени, заявления принимали только у тех, кто мог доказать, что на родине они подвергались преследованиям.

– Я все время вспоминаю слова тех американских пасторов-баптистов, которые приезжали сюда, – сказала Ева. – Они пытались пролоббировать в конгрессе закон о разрешении на переезд в их страну перемещенных лиц. Я слышала, как они говорили беженцам: «Вы нам не чужие. Америку основали переселенцы. Мы – нация перемещенных лиц со всех уголков земли». Это же такая огромная страна. Наверняка там могли бы ослабить ограничения и принять больше людей.