Развивая загрязненную, стигматизированную идентичность, ребенок-жертва принимает в себя зло своего мучителя и, таким образом, сохраняет первичную привязанность к родителям. Поскольку внутреннее чувство скверны сохраняет отношения, человек не готов отказаться от него даже после того, как насилие прекратилось; напротив, оно становится постоянной частью структуры личности ребенка. Работникам соцзащиты, которые вмешиваются в выявленные случаи насилия, постоянно приходится уверять пострадавших детей, что они ни в чем не виноваты. Так и взрослые жертвы, спасшиеся от насилия, продолжают презирать, стыдить и винить себя, как делали мучившие их преступники. Глубокое чувство внутренней плохости становится ядром, вокруг которого формируется идентичность ребенка, подвергшегося насилию. К сожалению, этому изначально ошибочному выводу о собственной плохости удается сохраниться и во взрослой жизни.

Это злокачественное ощущение собственной плохости часто маскируется упорными попытками ребенка быть хорошим. В попытке задобрить абьюзера он нередко становится превосходным исполнителем. Он пытается делать все, что от него требуют. Он может сочувственно заботиться о родителях, брать на себя домашнее хозяйство, хорошо учиться, быть образцом социальной конформности. Он привносит во все эти задачи перфекционистское рвение, движимый отчаянной потребностью увидеть благосклонность в глазах родителей.

Во взрослой жизни эта преждевременно навязанная компетентность может способствовать достижению существенного профессионального успеха. Однако никакие достижения во внешнем мире он не ставит себе в заслугу, поскольку, как правило, расценивает свое продуктивное «я» как неискреннее и фальшивое. Напротив, одобрение других лишь подтверждает его убежденность в том, что никто не способен по-настоящему понять его и что, если бы его тайна и истинное «я» были разоблачены, его бы начали чураться и поносить.

Если ребенку, подвергнувшемуся насилию, удается обеспечить себе более позитивную идентичность, она часто сопряжена с крайностями самопожертвования. Такие дети иногда интерпретируют свою виктимизацию в рамках религиозной схемы божественного предназначения. Они принимают идентичность святого, избранного для мученичества, как способ сохранить чувство самоценности.

Элеонора Хилл, пережившая инцест, так описывает свою стереотипную роль девственницы, избранной в жертву, которая дарила ей идентичность и ощущение исключительности:

Эти противоречивые идентичности, презренное и возвышенное «я» не способны прийти к интеграции. Ребенок, подвергшийся насилию, не может развить непротиворечивый образ «я» с умеренными достоинствами и терпимыми недостатками. В абьюзивной среде умеренность и терпимость – понятия неведомые. Наоборот, представления жертвы о себе остаются ригидными, преувеличенными и расщепленными. В самом крайнем случае эти отчаявшиеся саморепрезентации формируют очаг диссоциированных альтер-личностей.

Аналогичные сбои интеграции происходят во внутренних представлениях ребенка о других. В отчаянных попытках сохранить свою веру в родителей ребенок-жертва создает идеализированный образ как минимум одного из них. Иногда ребенок пытается сохранить узы с «невиновным» родителем. Он оправдывает или объясняет отсутствие родительской защиты, приписывая его своей собственной недостойности. Чаще ребенок идеализирует родителя-абьюзера и обрушивает свою ярость на «невиновного» родителя. Более того, ребенок может быть сильнее привязан к абьюзеру, демонстрирующему к нему извращенный интерес, чем к «невиновному» родителю, которого воспринимает как равнодушного. Абьюзер и сам может поддерживать эту идеализацию, насаждая ребенку и другим членам семьи свою собственную параноидальную или сопряженную с бредом величия систему убеждений. Хилл так описывает богоподобный образ своего насильника-отца, в который верила вся ее ближняя и дальняя родня:

Однако такие возвеличенные образы родителей невозможно поддерживать постоянно. Они намеренно оставляют за кадром слишком многое. Реальный опыт жестокого или халатного обращения со стороны родителя не может сочетаться с этими идеализированными фрагментами представлений о нем. Таким образом, внутренние представления травмированного ребенка о главных заботящихся о нем людях, как и о себе, остаются противоречивыми и расщепленными. Он не способен сформировать внутренние репрезентации безопасного, последовательно заботящегося взрослого. Это, в свою очередь, мешает развитию нормальных способностей к эмоциональной саморегуляции. Фрагментарные, идеализированные образы, которые формирует ребенок, не могут его утешить. Они слишком скудны, слишком неполны, слишком сильно подвержены внезапной трансформации в образы ужаса.

В ходе нормального развития ребенок достигает уверенного чувства автономии, формируя внутренние представления о надежных и достойных доверия заботящихся взрослых – репрезентации, на которые можно мысленно опираться в моменты дистресса. Взрослые заключенные, например, активно опираются на эти интернализованные образы, чтобы сохранить свое чувство независимости. Но в условиях постоянного насилия эти внутренние репрезентации изначально не могут сформироваться; они неоднократно разрушаются травмирующим опытом. Неспособный развить внутреннее чувство безопасности, ребенок-жертва остается более зависимым, чем другие дети, от внешних источников утешения и успокоения. Неспособный развить безопасное чувство независимости, он продолжает отчаянно и неразборчиво искать того, на кого можно положиться. Результатом является парадокс, неоднократно наблюдавшийся у детей, ставших объектами насилия: они быстро привязываются к незнакомым людям, но при этом продолжают цепляться за тех самых родителей, которые плохо с ними обращаются.

Таким образом, в условиях хронического насилия в детстве фрагментация становится центральным принципом организации личности. Фрагментация сознания препятствует обычной интеграции знания, памяти, эмоциональных состояний и телесного опыта. Фрагментация во внутренних представлениях «я» препятствует интеграции идентичности. Фрагментация внутренних представлений о других препятствует развитию надежного чувства независимости внутри отношений.