Эта сложная психопатология наблюдается со времен Фрейда и Жане. В 1933 году Шандор Ференци описал «атомизацию» личности ребенка, подвергающегося насилию, и признал ее адаптивную функцию в сохранении чувства надежды и отношений:

Он отмечал процесс «вертикального расщепления», вызывающий «становление изолированных отделов сознания, в которых противоречивым образам “я” и родителей никогда не позволено сливаться»[356]. Социолог Патрисия Рикер и психиатр Элейн Кармен описывают основную патологию у виктимизированных детей как «неупорядоченную и фрагментированную идентичность, порождаемую из приспособления к суждениям других»[357].

Эти искажения в сознании, индивидуации и идентичности служат цели сохранения надежды и отношений, но оставляют нерешенными другие важные задачи адаптации или даже делают их труднее. Хотя ребенок придумал для себя объяснение насилия или изгнал знание о нем из сознания, он продолжает регистрировать его воздействие в своем теле.

Нормальная регуляция телесных состояний нарушается хроническим перевозбуждением. Еще больше она усложняется в насильственной среде, потому что тело ребенка находится в распоряжении абьюзера. Нормальные биологические циклы сна и бодрствования, принятия пищи и выделения отходов жизнедеятельности могут нарушаться или подлежать мелочному контролю. Перспектива отхода ко сну может нести ужас вместо комфорта и теплых чувств, а ритуалы подготовки ко сну могут вместо того, чтобы успокаивать ребенка, искажаться в угоду сексуальному возбуждению взрослого. Периоды приема пищи тоже могут быть временем крайнего напряжения, а не комфорта и удовольствия. Рассказы выживших в абьюзивной обстановке о семейных трапезах наполнены воспоминаниями о наводящем ужас молчании, насильном кормлении, сопровождаемом рвотой, или безумных истериках и швырянии пищей. У многих жертв, неспособных регулировать основные биологические функции в безопасной, последовательной и спокойной манере, развиваются хронические нарушения сна, расстройства приема пищи, проблемы желудочно-кишечного тракта и другие многочисленные нарушения здоровья[358].

Нормальная регуляция эмоциональных состояний также нарушается травмирующим опытом, который постоянно провоцирует чувства ужаса, ярости и скорби. Эти эмоции в конечном счете сливаются в ужасающее чувство, которое психиатры называют дисфорией, а пациенты практически не способны описать. Это состояние растерянности, возбуждения, пустоты и крайнего одиночества. Говоря словами одной выжившей, «иногда я чувствую себя темным комком растерянности. Но даже это шаг вперед. Временами я и этого не могу осмыслить»[359].

Диапозон изменений змоционального состояния подвергающегося хроническому насилию ребенка начинается со смутного беспокойства, переходит в переживание тревоги и дисфории и достигает экстремальных состояний крайней паники, ярости и отчаяния. Неудивительно, что у многих переживших повторяющееся насилие в детстве развиваются хроническая тревожность и депрессия, которые не отступают и когда они становятся взрослыми[360]. Неумеренное прибегание к диссоциативной защите может привести к усугублению дисфорического эмоционального состояния ребенка, поскольку диссоциативные процессы порой заходят слишком далеко. Вместо того чтобы дарить защитное чувство отстраненности, они могут доходить до полного разрыва связей с другими и распада «я». Психоаналитик Джеральд Адлер называет это нестерпимое чувство «паникой аннигиляции»[361]. Хилл описывает это состояние следующим образом:

Это эмоциональное состояние, которое обычно возникает в ответ на ощущение угрозы быть брошенным, не может быть прекращено обычными средствами самоуспокоения. Дети, подвергающиеся насилию, в какой-то момент обнаруживают, что это чувство наиболее эффективно подавляется сильной встряской для тела. Самый показательный метод – намеренное нанесение себе ран. Связь между насилием в детстве и самоповреждением уже хорошо доказана. Неоднократное нанесение травм и другие приступообразные формы атак на свое тело, похоже, наиболее характерны для тех жертв, которые познакомились с насилием в раннем детстве[363].

Люди, практикующие сапоповреждение продолжительное время, часто описывают глубокое диссоциативное состояние, предшествующее самоповреждающему действию. Деперсонализация, дереализация и потеря чувствительности сопровождаются чувством невыносимого возбуждения и компульсивного желания причинить вред собственному телу. Первые наносимые раны часто не вызывают никаких болевых ощущений. Акт самоповреждения продолжается до тех пор, пока не наступит мощное ощущение покоя и облегчения; физическая боль намного предпочтительнее эмоциональной, которую она замещает. Как объясняет одна пострадавшая, «я делаю это, чтобы доказать, что я существую»[364].