В самых крайних случаях люди, пережившие насилие в детстве, могут посягать на собственных детей или оказываются не способными защитить их. Однако в противоположность всеобщему представлению о «цикле насилия», передающемся из поколения в поколение, подавляющее большинство выживших не допускают его[378]. Многие ужасно боятся, что их детей постигнет такая же судьба, и изо всех сил стараются не дать этому случиться. Ради своих детей они могут мобилизовать эмоциональные и защитные способности, которые никогда не могли применить для защиты самих себя. В исследовании матерей с расстройством множественной личности[379] психиатр Филипп Кунс отмечал:

Когда люди, пережившие насилие в детстве, пытаются прийти к консенсусу во взрослых отношениях, формы психологической защиты, сложившиеся в детстве, становятся все более неадаптивными. Двоемыслие и фрагментация личности – изобретательные детские формы адаптации к семейному климату принудительного контроля, но в условиях свободы и взрослой ответственности они не просто бесполезны – они мешают развитию близких отношений и интегрированной идентичности.

Когда выжившие встречаются с задачами взрослой жизни, наследие их детства становится все более обременительным. Со временем, обычно на третьем-четвертом десятке лет, эта защитная структура может начать рушиться. Зачастую ускорителем этого процесса служит перемена в близких отношениях: распад брака, рождение ребенка, тяжелая болезнь или смерть родителя. Удерживать приличный «фасад» становится более невозможным, и прячущаяся за ним фрагментация становится явной. Происходящий надлом, когда и если он все же начинается, может принимать формы, подражающие буквально всем категориям психиатрических расстройств. Выжившие люди боятся, что они сойдут с ума или умрут. Фрейзер так описывает ужас и ощущение опасности от столкновения в зрелом возрасте с тайнами своего детства:

Я полагаю, многие скоропостижные смерти случаются тогда, когда человек завершает какую-то фазу жизни и должен стать другой личностью, чтобы продолжать жить. Феникс бросается в огонь, твердо намереваясь возродиться, но не спешит взлетать. В этот переходный момент я подошла к порогу смерти вместе со своим другим “я”»[381].

Большинство людей не знают о психологических изменениях, к которым приводит нахождение в неволе, и не понимают их. Поэтому общество склонно чрезвычайно резко судить о хронически травмированных людях. Видимые беспомощность и пассивность человека, подвергавшегося хроническому насилию, его загнанность в ловушку прошлого, непреодолимая депрессия, жалобы соматического характера, периодические проявления гнева или ощущение, что гнев в нем постоянно тихо тлеет, – все это часто разочаровывает и раздражает ближайших к нему людей. Более того, если человек был вынужден предать отношения, доверие общества или моральные ценности, в его сторону часто сыплются яростные обвинения.

Сторонние наблюдатели, которые никогда не испытывали постоянного ужаса и не имеют представления о принудительных методах контроля, полагают, что в аналогичных обстоятельствах продемонстрировали бы большее мужество и сопротивление, чем жертва. Отсюда общая тенденция объяснять ее поведение, выискивая изъяны в ее личности или нравственных качествах. Военнопленных, поддавшихся «промывке мозгов», часто называют предателями[382]. Заложники, которые подчиняются захватчикам, публично подвергаются критике. Иногда к жертвам относятся суровее, чем к их мучителям. В скандально известном случае Патрисии Херст, например, заложницу судили за преступления, совершенные ею под угрозами, и она получила более длительный тюремный приговор, чем ее захватчики[383] Аналогичным образом женщины, не способные уйти из абьюзивных отношений, проституированные или под давлением предавшие своих детей, подвергаются небывалому порицанию[384].

Тенденция порочить характер жертвы очевидна даже в случаях политически организованных массовых убийств. После холокоста начались продолжительные дебаты о «пассивности» евреев и их «покорности» собственной судьбе. Однако историк Люси Давидович указывает, что «покорность» и «сотрудничество» – термины, применимые к ситуациям свободного выбора. В ситуациях лишения свободы они теряют свой смысл[385].

Тенденция обвинять жертву значительно повлияла на направление психологических исследований. Она заставляла ученых и клиницистов искать объяснения преступлений, совершенных насильниками, в характере пострадавших. Многочисленные попытки отыскать у заложников и военнопленных предполагаемые дефекты личности, которые предрасполагали бы пленников к «промывке мозгов», не дали значимых результатов. Из этого неизбежно напрашивается вывод о том, что обычных, психически здоровых мужчин действительно можно принудить к немужественному поведению[386]. В ситуациях домашнего насилия, когда жертвы попадают в ловушку уговоров, а не в физический плен, исследования тоже фокусировались на личностных качествах, которые могли предрасположить женщину к участию в патологических отношениях. Но и здесь не вырисовывался сколько-нибудь последовательный профиль «предрасположенной к побоям» женщины. В то время как у некоторых жертв домашнего насилия действительно есть серьезные психологические трудности, которые делают их уязвимыми, большинство не демонстрируют никаких признаков серьезной психопатологии до того, как вступают в абьюзивные отношения. Большинство из них вступали в связь с абьюзером в момент жизненного кризиса или недавней утраты, когда чувствовали себя несчастными, отчужденными или одинокими[387]. Обзор исследований бытового насилия в отношении женщин приходит к выводу: