– Я вот вам дам – нельзя! – вопит мужчина, угрожающе размахивая своей провизионной сумкой.

В этот момент пострадавшая, изловчившись, бьет мужчину кулаком по щеке. Мужчина кидается на нее, но поскальзывается и падает навзничь, смешно задрав ноги.

Дальше драка идет с переменным успехом, постепенно затихая. Становится ясно, что это муж и жена, что оба они пьяны и дерутся с удовольствием. Им уже не мешают.

Когда подходит автобус, муж заботливо натягивает на голову жены сбившийся платок, а жена нахлобучивает на лоб мужу лохматую шапку. И оба, торопясь, лезут в машину.

13.3

Высокий мрачный брандмауэр. На самом верху одно-единственное оконце. По ночам в нем горит розовый свет.

Будто огромная крепостная башня.

Средневековье. Мрак кругом. Злые глупые рыцари в нелепых латах. Инквизиция. Фанатизм. А в башне, отгородясь от мира, живет добрый мудрец.

По ночам рыцари спят, устав за день от лат и от злобы, а мудрец не спит, думает.

Может быть, он не один. Может быть, он живет в башне с красавицей дочкой, такой же доброй, как он, такой же чуждой Средневековью.

Может быть, у них еще есть кот. Да, пожалуй, без кота им не обойтись. Когда я днем прохожу мимо брандмауэра, я всегда задираю голову, стараясь разглядеть кота на окне – все коты сидят на окнах, должен и он сидеть. Но его что-то не видно.

15.3

Воспоминания Анастасии Цветаевой.

Взахлеб. Навзрыд.

Русь та, прежняя. Жизнь – та, прежняя. Интеллигенция та, прежняя – совестливые, благородные, образованные, утонченные люди – языки, литература, музыка, чувство природы, чувство отечества…

16.3

Выставка Серебряковой в Русском. Вроде бы иллюстрации к мемуарам Цветаевой.

Женщины с тонкими, продолговатыми, одухотворенными лицами. Овальные подбородки. Нежные розовые губы. Глаза как спелые вишни после дождя. Ниспадающие пряди длинных прямых волос. Белые алебастровые локти.

Вокруг этих женщин чистый, прозрачный утренний воздух. За их спинами в открытых окнах – светлые дали с полями и деревьями. Перед ними флаконы с духами, черепаховые гребни, какие-то трогательные женские безделушки, цветы в вазах…

Жизнь вечна, прекрасна, непобедима…

Бедная русская интеллигенция.

Нестеров – великий пейзажист.

Тоненькие эти березки, маленькие сосенки и осинки, на которых каждая иголочка, каждый листик виден, всю эту беспомощность и застенчивость детей-деревьев, все это тихое умиление растений перед солнцем, перед жизнью никто так по-русски не понял, как он.

Есть здесь что-то от Достоевского. Все детское, беззащитное и наивное – символ изначальной святости жизни, безгрешности ее. Это добро «без кулаков», но добро могучее.

17.3

Лицо нестеровского Сергия стоит перед глазами.

Приступ отчаянной нежности к России.

Место дуэли Пушкина. Обелиск из розового гранита среди прозрачных зимних деревьев. Рядом железная дорога. Чуть подальше – новый жилой район, девятиэтажные башенные дома. Над ними торчит шпиль телевизионной мачты.

Трудно представить, что когда-то это было укромное безлюдное место, где можно было спокойно стреляться в свое удовольствие.

22.3

Комендант Освенцима Рудольф Гесс был повешен в Освенциме.

Он учил своих детей честности и трудолюбию. Он любил свою семью, любил животных. В глубине души он сомневался: разве есть необходимость в уничтожении сотен тысяч женщин и детей?

И все спрашивают: откуда это взялось? Как могло это случиться? Как могли мы это допустить? Где мы были тогда?

Где я был тогда? Что делал?

Я был мальчишкой и занимался своими мальчишечьими делами.

Но в 49-м и в 53-м я уже не был мальчишкой. Когда началось «Дело врачей», у меня не было сомнений – да, враги, да, замышляли, да, готовы были на все. Когда умер Сталин, я плакал. Да, плакал.

23.3

Учредили государственные премии РСФСР за шедевры в области литературы и искусства.

«К рассмотрению принимаются произведения… содействующие коммунистическому воспитанию трудящихся, отвечающие принципам социалистического реализма».

Напечатали мой автореферат. Пришел за ним в редакцию – не дают. Главлит, говорят, должен разрешить выпуск в свет.

Взял три книжечки, пришел в Дом книги, поднялся на третий этаж. Нигде нет надписи «Главлит», зато на каждой двери табличка: «Посторонним вход строго запрещен».

В одной из комнат за стеклянной перегородкой сидят женщина и мужчина. Женщина так себе, а мужчина красивый, холеный, бородатый. К ним-то мне и надо. Но они заняты, они разговаривают со стариком. Старик кричит:

– Формалисты! Бездушные формалисты! Меня, старого человека, заставляете по десять раз бегать туда и обратно!

А они ему отвечают (и как отвечают! С какими царственными интонациями!):

– Все равно вы будете делать то, что мы потребуем! Мы не шутим! Если мы требуем, значит, так надо! И вы нам свои законы не устанавливайте! Ясно? Вот так!

Старик умолкает, вытирает плешь платком и уходит.

Две книжицы у меня забирают, а третью возвращают, поставив на обложке печать с номером.

Возвращаюсь в типографию, и мне вручают 125 экземпляров моего творения. Тираж – 175, но 50 экземпляров типография сама рассылает в разные инстанции – в Книжную палату, в Обком, в Комитет по печати, и еще в какой-то комитет, и еще в какой-то, и еще…

Десятки номенклатурных граждан прочтут по обязанности мой опус, внесут его в картотеки, в каталоги, поставив на нем сложные шифры и номера. А спустя несколько лет эти же или другие граждане по обязанности же перечитают его и поставят штамп «проверено». Спустя же еще несколько лет опять перечитают и опять поставят штамп «проверено».

И много лет мой автореферат будет жить своей собственной жизнью, без меня – я ничем уже не смогу ему помочь.

1.4

В речи на съезде партии писатель Шолохов выразил сожаление, что писателей Даниэля и Синявского судили по закону, а не попросту «руководствуясь революционным правосознанием». «Гуманизм – это отнюдь не слюнтяйство», – сказал он.

9.4

В этом году все христиане празднуют Пасху в одно время.

Был ли Христос еще жив, когда солдат проткнул его копьем?

Народ кричал: «Варавву! Варавву!»

Народ, как всегда, был непрозорлив. Впрочем, кричали подкупленные первосвященниками. Кричали громко. И народу казалось, что это кричит он сам.

27.4