Был ноябрь. С утра небо заволокло серыми тучами, а к вечеру пошел сильный дождь, предвещавший грозу, надвигавшуюся со Средиземного моря, — одну из тех, когда ветер вырывал с корнем деревья и обрывал линии электропередачи, а люди ежились под одеялами, горячо бормоча молитвы святой Барбаре. За пару часов до дождя Джамиля отнесла выполненные заказы в дом фрау Хайнц. Два вечерних платья, два повседневных костюма и комплект одежды для игры в теннис — пять моих первых работ — покинули свои места на вешалках в мастерской, где дожидались последней глажки, и, облаченные в чехлы, отправились к своей хозяйке. Джамиля отнесла их в три приема и в последний раз вернулась из дома немки с сообщением:

— Фрау Хайнц говорить, Джамиля приносить завтра счет в немецкие марки.

Для полной ясности немка передала мне через Джамилю конверт с запиской того же содержания. Это повергло меня в замешательство: я принялась размышлять, каким образом составить счет, однако на сей раз память, всегда меня выручавшая, ничем не смогла мне помочь. В период создания ателье и выполнения первых заказов воспоминания о работе у доньи Мануэлы были моими верными помощниками. Все, что я тысячи раз видела и делала в ее мастерской, служило мне надежной опорой. Я знала изнутри работу модного ателье, умела снимать мерки, кроить, плиссировать юбки, пришивать рукава и делать лацканы, но, как ни рылась в запасниках своих умений и воспоминаний, не нашла ничего, что помогло бы составить счет. Мне не раз приходилось держать их в руках, разнося по домам клиенток; иногда доводилось возвращаться в ателье с полученными деньгами в кармане. Однако ни разу не пришло в голову открыть один из этих конвертов и изучить его содержимое.

Я, как всегда, решила обратиться за советом к Канделарии, но за окном уже стемнело, ветер неистовствовал, дождь становился все сильнее, а небо прорезали угрожающие вспышки молний. В такую погоду путь до пансиона был подобен дороге в ад. Пришлось решать проблему самостоятельно: взяв карандаш и бумагу, я уселась за стол на кухне и принялась за дело. Через полтора часа я сидела все там же, в окружении скомканных листов, в пятый раз точа карандаш и по-прежнему ломая голову над тем, сколько будет в немецких марках пятьдесят пять дуро, которые я намеревалась получить с немки за свою работу. И в этот момент, посреди ночи, вдруг что-то сильно стукнуло в стекло кухонного окна. Я подскочила так резко, что уронила стул. В следующее мгновение я увидела, что в кухне напротив горит свет, и, несмотря на дождь и темноту, различила полную фигуру моего соседа Феликса, с его редкой вьющейся шевелюрой и, как всегда, в очках. Он поднял руку, собираясь бросить еще одну горсть миндальных орехов. Я открыла окно, собираясь потребовать объяснений за подобное поведение, но, прежде чем успела заговорить, раздался голос соседа. Его заглушал шум дождя, стучавшего о плиты внутреннего дворика, но брошенные им слова все же долетели до моего слуха.

— Можно мне к вам? Я не люблю грозу.

Я могла крикнуть, что он сошел с ума. Могла возмутиться тем, что он так меня напугал, назвать его дураком и закрыть окно. Однако ничего этого не сделала, поскольку вдруг подумала, что из этого сумасбродного поступка соседа можно извлечь пользу.

— Я пущу тебя, если ты мне поможешь, — сказала я, невольно перейдя на «ты».

— Тогда иди открывай дверь, я сейчас буду.

Разумеется, Феликсу было известно, что двести двадцать пять песет составляют при пересчете двенадцать с половиной рейхсмарок. Знал он также и то, что счет солидного ателье не может быть написан огрызком карандаша на дешевой бумаге. Поэтому сбегал домой и принес большие листы английской бумаги цвета слоновой кости и ручку «Ватерман», изящно писавшую фиолетовыми чернилами. Феликс проявил всю свою изобретательность и талант, и всего через полчаса, под раскаты грома, был создан самый элегантный счет, какой только можно себе представить, и родилось название моего ателье — «У Сирах».

Феликс Аранда был необычным человеком. Остроумным, находчивым и изысканным. Любопытным и насмешливым. Эксцентричным и несколько бесцеремонным. Феликс стал моим постоянным гостем и являлся если не каждую ночь, то, во всяком случае, очень часто. Иногда мы не виделись по три-четыре дня, иногда он приходил пять раз в неделю. Или шесть. Или даже семь. Частота визитов зависела от одного обстоятельства — насколько пьяна его мать. Взаимоотношения между ними были в высшей степени странными. После смерти мужа и отца много лет назад Феликс и донья Энкарна вели себя как образцовые мать с сыном. Они вместе гуляли каждый вечер с шести до семи, вместе ходили на мессу, покупали лекарства в аптеке «Бенатар», вежливо здоровались со знакомыми и ели на полдник слоеные пирожные в «Ла-Кампана». Феликс всегда шел рядом с матерью, заботливо ее поддерживая: «Осторожно, мама, не оступись… Вот здесь, мама, аккуратненько, аккуратненько».

И донья Энкарна, переполненная гордостью, хвалилась своим сыном направо и налево: «Мой Феликс говорит… Мой Феликс считает… Мой Феликс сделал… Ах, мой Феликс, как бы я без него обходилась!»

Однако заботливый птенец и курица-наседка превращались в двух маленьких монстров вдали от посторонних глаз. Едва переступив порог, старуха сбрасывала благопристойную маску и становилась настоящим домашним тираном, ни на минуту не оставляя в покое сына: «Феликс, почеши мне ногу, вот здесь, нет-нет, не здесь, выше, выше, ну какой же ты бестолковый, и как только я могла породить такого тупицу… Феликс, поправь скатерть, ты что — не видишь, она съехала набок; да нет же, не так, так еще хуже — сделай как было; откуда у тебя руки растут, ты ничего не умеешь, и почему я не оставила тебя в приюте, когда ты родился? Посмотри, что у меня с гнойником во рту, накапай „воды Кармен“, у меня опять вздутие… натри спину камфорным спиртом… срежь мне эту мозоль, подстриги мне ногти на ногах, да осторожнее, неуклюжая свинья, не откромсай мне палец… Дай платок… мне нужно высморкаться… принеси пластырь „Сор Вирджиния“ для поясницы… помой мне голову, накрути волосы на бигуди, да аккуратнее, идиот, ты что — хочешь сделать меня лысой?»

Так жил Феликс, вынужденный играть две жалкие роли, отведенные ему матерью. Со смертью отца любимый и балованный ребенок вдруг перестал радовать мать: на людях он продолжал быть для нее обожаемым сыном, но дома она отыгрывалась на нем за все неудачи и разочарования своей жизни. Ему пришлось похоронить свои мечты уехать из Тетуана, учиться живописи в Севилье или Мадриде, разобраться в себе и узнать людей, таких же как он, тяготившихся общепринятыми нормами. Вместо этого Феликс вынужден был жить под неусыпным контролем доньи Энкарны. Он блестяще закончил Колехио-дель-Пилар, что, увы, совсем ему не пригодилось, поскольку мать, используя свое положение несчастной вдовы, выхлопотала для него место серого служащего. Ставить печати на бланки в отделе снабжения в Управлении коммунального хозяйства — идеальная возможность убить творчество даже в самом талантливом человеке и держать его на привязи как собаку: захочу — брошу тебе кусок сочного мяса, захочу — пну со всей силы под брюхо.

Феликс сносил все с францисканским терпением. И так продолжалось долгие годы: мать мучила сына, а он покорно принимал это, терпел и мирился. Трудно было понять, почему мать Феликса так с ним поступала, чего добивалась. Любви, уважения, сочувствия? Нет. Для этого ей не требовалось прилагать ни малейших усилий, потому что Феликс действительно был хорошим сыном. Донья Энкарна жаждала чего-то большего. Бесконечной преданности, безусловного подчинения, выполнения ее самых абсурдных капризов. Послушания, покорности. Всего того, чего требовал от нее покойный муж. Потому-то, наверное, она и избавилась от него. Феликс никогда не рассказывал мне об этом, но, собрав воедино все брошенные им намеки, я пришла именно к такому выводу. Дона Никасио, вероятно, убила собственная жена, и, возможно, Феликсу суждено было, в одну недобрую ночь, совершить то же самое со своей матерью.