– А если в сочетании с богиней Фортуной? – спросила Арина. – Ее изображение имеется на обратной стороне, как на медали?

– Ах, вот оно что! М-да… – Дуленин задумался, заерзал на стуле и, поймав очки, соскочившие с кончика носа, изрек: – Вероятно, для баланса. Своего рода кнут и пряник. Фортуна награждает, балует, а другая… Впрочем, постойте. Быть может, все не так прямолинейно. И этот ваш перстень-талисман действовал как-то иначе… – Тимофей Алексеевич на время замолчал, запустив руку в седые кудри. – Я припоминаю, Плиний Старший писал, что римские легионеры, воздвигавшие в походах жертвенные алтари богине Фортуне, пользовались ими лишь какое-то время, а потом возводили новые. Они, дескать, верили, что оборот колеса Фортуны совершается за какой-то строго определенный отрезок времени, который считался у них наиболее действенным. Но вот каков он по продолжительности, пятнадцать, десять или пять лет, я не знаю…

«Если уж Дуленин не знает, то никто не знает! – заключила Арина. – Но что же с Фурией, почему, для чего она на перстне?» – хотела она спросить, но в ту же секунду в аудитории прозвенел звонок.

– Да-с, у меня сейчас пара, первый курс, – объяснил ей старик и принялся убирать разложенные на столе книги. – Простите, Савинова, кажется, я так ничем вам и не помог.

– О чем вы говорите, Тимофей Алексеевич! – Рассыпавшись в благодарностях, Арина попрощалась с профессором.

По коридору навстречу ей шли первокурсники, молодые, чудно одетые, веселые, самоуверенные, впрочем, у входа в аудиторию Т. А. Дуленина их самоуверенность заметно угасала.

* * *

Старый черно-белый снимок запечатлел великую балерину Марину Тимофеевну Самойлову в костюме Раймонды, партию которой она столь блистательно танцевала на сцене и Большого театра, и Кировского, и даже Гранд-опера. (Для этой танцовщицы советские партийные бонзы сделали исключение и в жестокие 1930-е годы приоткрыли железный занавес.) Самойлова представляла еще дореволюционную балетную школу, была любимой ученицей Агриппины Вагановой и, что самое важное, прекрасно знала Наталью Головину, которую упоминал в своих мемуарах Дандре в связи с перстнем.

И сейчас, рассматривая фотографию Самойловой, Арина еще раз поздравила себя, что напросилась в гости к тому, к кому надо, и тогда, когда надо. До этого визита она перешерстила длинный список своих «балетных» приятелей и приятельниц и остановила выбор на Андрее Торобове. Он доводился внуком великой Марине Самойловой, хотя по ее стопам не пошел. Историей балета Торобов интересовался, так сказать, адресно – он любил свою бабушку, но никаких завиральных историй не плел.

– Нет, про такой перстень Марина ничего не рассказывала, – честно ответил Торобов, когда Арина ему позвонила, но обещал заглянуть в бабушкин архив.

К слову сказать, ее архив, который едва помещался в трех огромных коробках, Андрей привел в идеальный порядок, так как к выходу готовилась книга, приуроченная к юбилею Самойловой.

– Да, балерины живут долго, – улыбнулся Андрей, подливая Арине армянский, прекрасной выдержки, коньяк. Они встретились у Торобова дома, в той самой огромной сталинке на Тверской, где еще недавно жила и сама Марина Тимофеевна. – Если мне не изменяет память, Кшесинская умерла в 99 лет, Лепешинская – в 92, Майя Михайловна – за год до своего девяностолетия. Но моя бабушка пережила всех. Вообрази, 102 года!

– Эпоха! – протянула Арина.

– Так вот, возвращаясь к нашей теме, – продолжил Торобов. – Когда ты мне поставила задачу, я сразу пересмотрел кучу фотографий и, похоже, кое-что нашел. Если честно, мне даже самому интересно стало. Короче, смотри. Есть два снимка: один сделан в ноябре 1927 года в Питере, другой зимой 39-го в Москве, оба – в сценических костюмах. И в обоих случаях к платью Марины приколота брошь довольно странной формы.

Арина впилась взглядом в старые фотографии и лишь молча кивала.

Андрей протянул ей лупу:

– Ну что? Похоже? Ты об этом спрашивала?

– Ой… Очень даже похоже, – после затянувшейся паузы наконец ответила она, на лице ее зажглась глупая блаженная улыбка.

Да, к лифу костюма Марины Самойловой была приколота вовсе не брошь, а массивный перстень. Скорее всего, именно это «бесценное сокровище» Анна Павлова, уезжая из России, передала талантливой молодой танцовщице Наталье Головиной, которой на тот момент было 19 и которой прочили большое будущее. Головина осталась в Петрограде, где продолжала выступать вплоть до зимы 1926 года. По свидетельству коллег, она скончалась от скоротечного воспаления легких, не оставив после себя ни писем, ни дневников, ни мемуаров. Досадно, но теперь можно обойтись и без них. Так как через год странная брошь в виде перстня появляется на костюме Марины Самойловой.

– Смотри, Арин, вот 40-й год, похожая фотка, но этой штуки у нее на платье уже нет, – подал голос Торобов. – Кстати, фото сделано после ареста Карнаухова. Жуткое время было, вообрази, муж – в тюрьме на Лубянке, приговорен к расстрелу, а Марине надо танцевать перед его же инквизиторами.

– Он был ее вторым мужем? – отозвалась Арина, но продолжала думать о своем. Теперь слова Анны Павловой о том, что перстень «надлежит хранить до срока», для нее стали более понятны, и в передаче талисмана от одной танцовщицы к другой просматривалась определенная закономерность… и преемственность.

Каждая из балерин владела талисманом не более 15 лет, эти годы приходились на пик их танцевальной карьеры. Кроме того, перстень надлежало «хранить вдали от посторонних глаз», то есть в тайне. А по истечении срока владелица кольца должна была передавать его другой, более молодой, но не менее талантливой балерине.

Когда двухмоторный частный самолет с сине-белой эмблемой концерна «Роботекс» на крыльях и тремя пассажирами на борту, это был Ульянов и два его помощника, только начал заходить на посадку, все интернет-пространство уже вовсю пестрело траурными заголовками. Вслед за первым лаконичным вбросом «…утром в вагоне поезда Москва – Петербург найдена мертвой прима-балерина Большого театра Варвара Ливнева, обстоятельства смерти выясняются…» – неудержимо, как это обычно бывает, хлынул информационный поток. Из новостных лент интернет-агентств сенсация тотчас выстрелила в соцсети. Сообщение постили и перепостили. Мощно грянули все полагающиеся случаю «Скорбим», «Вечная память» и «Земля пухом», замелькали фотографии Варвары: на сцене, на репетиции, в гримерке, в училище. Последовали комментарии и вопросы: «Почему?», «Как?», «За что?». Вскоре информационный повод подхватили на радио и телевидении. Доброхоты понесли гвоздики и свечи к Большому, к Мариинке, журналисты атаковали пресс-службу театров, коллег, агентов, продюсеров. Ну а самые дотошные, в надежде на мегасенсацию, отправились на родину балерины в Пермь. Но сенсации не получилось. Единственной родственницей балерины была мать, но она, едва узнав о смерти дочери, угодила в больницу с сердечным приступом.