Когда он, словно узник из камеры, выглянул через решетку наружу, то сразу увидел людей: те веселились, как на празднике, упиваясь своей яростью. «Ночь не для сна», «Разбойники» – вертелось на языке у Штефана, но это были те же самые люди, перед которыми он еще недавно извинился бы, случись ему толкнуть кого-нибудь из них на Рингштрассе.

Толпа собралась перед синагогой, словно на Ратхаусплац в Рождественский сочельник, когда там зажигают елку. Правда, здесь не было ни жаровен с каштанами, ни прилавков с пуншем. Только люди, густая толпа, громкими криками восторга приветствовавшая каждый новый язык пламени. Здесь же, прямо перед Штефаном, стояли пожарные. Он смотрел на их сапоги и никак не мог понять, почему они стоят и не тушат огонь.

Тем временем коричневорубашечники выволокли из дома старого инвалида. За ними спешила его жена, умоляя их отпустить ее мужа, который никому не сделал зла. Пожарные обернулись на ее крики, но помочь несчастным старикам не спешили. И не они одни – никто не двинулся с места.

– Он добрый человек, – умоляла женщина. – Говорю же вам, он хороший человек.

Над толпой в коричневых рубашках мелькнул топор. Штефан не верил своим глазам: мужчина замахивался топором на женщину. Ее муж застонал, видя, как она упала на землю, а из ее руки хлынула кровь.

Другой нацист приставил пистолет к виску старика:

– Ну что, сдашь нам теперь своих дружков-евреев?

Но он только молил:

– Игнац! Не надо, Игнац. Что ты, Игнац, – пока его жена истекала кровью.

Нацист нажал на курок – из-за воплей толпы выстрела почти не было слышно, только старик, сразу съежившись, упал на мостовую как раз возле решетки. Его губы еще шевелились.

– Прикончить бы тебя, да в Вене еще слишком много евреев, чтобы тратить две пули на одного из них, – произнес нацист с пистолетом и каблуком пнул упавшего в голову.

Что-то потекло у старика из уха, и Штефан почувствовал, как к горлу комом подступает тошнота, но не смел пошевелиться из страха быть замеченным.

Другой в коричневой рубашке сказал:

– Осторожно, а то еврейские мозги натекут тебе на ботинки.

И все вокруг захохотали.

Пожарные между тем смотрели на огонь.

– Надо что-то делать, а то огонь перекинется на соседние здания, вот уж тогда хлопот не оберешься, – сказал один из них.

– Да нас на части разорвут, посмей мы только вмешаться, – возразил второй.

Толпа радостно взвыла: на пожаре что-то с грохотом рухнуло – потолочная балка, предположил Штефан, но решетка ограничивала ему обзор. Лучше всего он видел голову убитого мужчины и темное, дымное небо, в которое летели снопы искр и устремлялся столб пламени. Одна искра упала на крышу дома рядом с синагогой. Пожарные побежали ее тушить, чтобы не дать огню распространиться дальше, а синагога продолжала гореть.

Добравшись подземными тоннелями до своего квартала, Штефан сидел в киоске на Рингштрассе перед домом родителей и смотрел на окна верхнего этажа, ожидая, когда зазвучит «Аве Мария». Но здание точно вымерло. Только Рольф охранял ворота, но теперь он открывал их нацистам.

Ничего не дождавшись, Штефан подземными путями вернулся в шоколадный погреб. Он устал и замерз. Фабрика была по-прежнему темной и пустынной. Пользуясь этим, Штефан прокрался в отцовский кабинет и лег там на диван. Так он делал, когда они только узнали о болезни мамы, – приходил после школы к отцу и ложился на диван, чувствуя себя почти таким же измученным, как сейчас. Папа работал, он засыпал под мерный шелест бумаг, а проснувшись, обнаруживал, что накрыт одеялом, а папа, по-прежнему сидя за столом, с улыбкой говорил ему:

– Душа, погруженная в сон, тоже трудится, внося свою лепту в происходящее в мире.

Штефан задумался над тем, где теперь отец, куда увез его грузовик.

Надо дождаться дядю Михаэля. Он скажет, как ему быть дальше.

Штефан проснулся в темноте и услышал голос: женский, знакомый, он приближался. Мальчик бесшумно скатился с дивана и забился под него. В ту же секунду дверь кабинета отворилась.

Женщина хихикала:

– Ну правда, Михаэль, я не могу.

Что это, тетя Лизль вернулась из Шанхая?

– Почему не можешь? – Дядя Михаэль говорил шутливо, поддразнивая, как когда спрашивал у Штефана, целовались они уже с Зофией Хеленой или нет.

Штефан слушал, затаив дыхание, как его дядя поднял женщину на руки и посадил на диван, который прогнулся под ее тяжестью. В нескольких дюймах от лица мальчика ноги дяди Михаэля скинули туфли.

– Михаэль, – снова сказала женщина, и Штефан узнал голос Аниты, секретарши отца, – той самой, которую Штефан иногда представлял себе в своих фантазиях.

– Разве ты не делала то же с Германом? – спросил дядя. – Когда заболела Рахель?

– Михаэль… – повторила женщина, явно возражая.

Ее дыхание сделалось глубоким и звучным, когда брюки дяди Михаэля упали к его щиколоткам, а пряжка ремня так звякнула об пол всего в паре дюймов от носа Штефана, что он едва не вскрикнул. Но вскрикнул не он, а Анита, когда тень дяди Михаэля скользнула куда-то вверх, и диван над Штефаном заскрипел и прогнулся еще ниже.

Вскрик женщины перешел в глубокий стон, как это часто бывало в спальне самого Штефана, правда пока лишь в его воображении. Диван затрясся и задвигался: сначала медленно, потом все быстрее, пока не раздался полустон-полушепот дяди:

– Ли-изль.

Штефан лежал под ними, затаив дыхание, стараясь не вспоминать о своих постыдных фантазиях, гоня прочь мысли об Аните и отце на этом самом диване, так часто дававшем убежище ему самому.

Вальтер вздрогнул, разбуженный тишиной и светом зари. Он сполз с маминых коленей, подошел к патефону, завел музыку и поднял с пола кролика Петера.

Штефан наблюдал за особняком, стоя в тени газетного киоска, где теперь продавалась «Дер штюрмер»: карикатурный персонаж с огромным носом и черной бородой задирал коровий хвост на ступени Всемирного банка, заставленные мешками с монетами. Ночной хаос сменился блеклым утром, на улицах было тихо. Наверное, все отсыпались после недавнего дебоша. Штефан напряженно озирался, раздумывая о том, где сейчас герр Кляйн, бывший владелец киоска, не там ли, где и папа, когда из дома показался Вальтер.

Полквартала Штефан шел за ним, прижимаясь к стенам домов и надвинув кепку на самые глаза, радуясь уже тому, что видит, как младший брат идет в школу. У широкого школьного крыльца мальчики шарахнулись от него, но хорошо хоть никто не ставил ему подножек, никто не толпился вокруг него, твердя: «Жид. Жид. Жид». Штефан смотрел и слушал, зная, что ничем не сможет помочь Вальтеру, больше того, ему придется отойти, даже если будет нужда вмешаться. От его защиты братишке станет только хуже.