– Ладно, сделай радио громче. Может, включим свет?

Когда он подошел, чтобы накинуть халат ей на плечи, она содрогнулась при одной мысли о том, что могла потерять его, ведь нацистам, как выяснилось, не нужны никакие причины для ареста, кроме одной – собственного желания.

Прибавив громкость, муж пододвинул к столу стул, сел рядом с женой и взял ее за руку. Они сидели и слушали, а на них светила луна.

– Йооп, – сказала вдруг Труус, – я, наверное, возьму у госпожи Крамарски машину и съезжу днем на границу.

– Сейчас это очень опасно, Труус.

– Ты же видел детей.

– Ты рискуешь жизнью. Гертруда, ты ведь помнишь, доктор говорил…

– И ты просишь меня сидеть смирно? Именно сейчас, когда особенно важно встать и сказать свое слово?

Йооп вздохнул. Затем поднялся и пошел варить кофе: щелкнула дверца кухонного шкафчика, полилась из крана вода, зашелестел, пересыпаясь в металлическую корзинку перколятора, молотый кофе, а голос по радио все говорил и говорил. Вернувшись с двумя чашками, над которыми вставал аппетитный парок, Йооп сказал:

– Ты только заберешь детей, которые уже покинули территорию Германии, как обычно?

Труус взяла чашку из его рук, подождала, когда муж снова сядет. Глотнула крепкого, горячего кофе.

– Родители сажают детей на поезда до Эммериха на Рейне, – начала она. – Там, на самой границе, есть ферма… Хозяин и его жена не могут брать детей к себе, это слишком опасно, но…

– Они сообщают тебе?

– Да, – кивнула Труус, – только не они, а комитет.

– И ты едешь за ними через границу? Ты въезжаешь на немецкую территорию, чтобы забрать оттуда детей без виз и вообще без документов? – (Труус снова кивнула.) – О Труус!

Она машинально поднесла к губам перстень с рубином, потом взглянула на свою руку, немного удивилась, не увидев на ней кольца, подаренного мужем на первую беременность, но тут же вспомнила, что оно теперь у брата и сестры в Англии.

– Знаю, но… Йооп, я… я тебе не говорила, но… малышка Адель…

– Адель ты привезла поездом с тридцатью другими детьми, Труус. Ты и госпожа ван Ланге. У тех детей были документы…

– Да, но… – Она взяла мужа за руку, изо всех сил сдерживая слезы. – Она не выжила.

– О ком ты говоришь? Ничего не понимаю.

Она посмотрела на их с мужем руки, сплетенные на прочном столике: его ладонь была шире, а кожа на ней темнее, чем у нее.

– Я про Адель… Дифтерия.

– Нет! Нет, Адель в Англии. Бентвичи…

– У нее была мама, Йооп, – прошептала Труус; слезы уже текли по ее щекам, но она нашла в себе силы встретить его взгляд, в котором тоже плескалась боль, высвобожденная известием о ребенке, никогда им не принадлежавшем. – Я ведь могла оставить девочку с матерью. Или отдать тебе.

Рахель сидела, крепко обняв Вальтера, когда юный нацист вернулся через окно и начал наводить в квартирке порядок. Поправил покосившийся столик, поставил на место патефон. Положил на него пластинку.

– Включить вам музыку, фрау Нойман? – спросил он.

– Нет! – закричала Рахель, но, увидев ошеломленное лицо мальчика, уже спокойнее добавила: – Пожалуйста, не надо. Вряд ли я сейчас это вынесу, в смысле, музыку.

«Дитер», едва не добавила она, но тут же осеклась: вдруг он обидится, если она станет обращаться к нему, как раньше? Назвать его офицером тоже было страшно: что, если это слово разрушит чары, наложенные на него чувством вины, ибо что, как не чувство вины, заставляет Дитера помогать им теперь, хотя это может выставить его в невыгодном свете перед друзьями?

– Спасибо, – закончила она.

– Тогда я добавлю угля, – сказал он.

И открыл угольный ящик. На дне лежала всего пара кусков. Дитер грустно посмотрел на сидевшую перед ним женщину и тут заметил перчатки Штефана, в суматохе сброшенные со стола. Подняв их, он сказал:

– Если вы знаете, куда он пошел, я найду его. Я скажу ему, что уже можно вернуться. На улице так холодно. Он хотя бы в пальто?

Усилием воли она подавила в себе желание принять его помощь, догадываясь, что другого предложения может и не последовать.

– Так вы точно не хотите музыки? – спросил он. – Она вас успокоит.

Рахель, стараясь не смотреть на подслеповатое от грязи окошко, теперь полностью закрытое, сказала:

– Спасибо тебе. Большое спасибо, ничего не нужно. Если мы захотим музыки, Вальтер справится. Открой, пожалуйста, окно, совсем чуть-чуть, а то здесь так душно.

Дитер приоткрыл створку, поклонился и вышел, оставив Рахель и Вальтера прислушиваться к каждому шороху за дверью и гадать, уходит ли друг Штефана к своим или притаился на лестнице и ждет возвращения Штефана.

Часы пробили четверть часа, затем полчаса.

– Вальтер, выгляни, пожалуйста, за дверь, посмотри, там ли еще этот мальчик, – попросила Рахель.

– Дитер Сопливый Нос, – произнес Вальтер голосом кролика Петера.

Приоткрыв дверь, Вальтер сначала приложил к образовавшейся щели глаз, потом сделал ее шире и высунул голову.

– Ну хорошо, – сказала ему Рахель.

– Мама, я могу его завести. Я умею.

– Патефон?

– Для Штефана, – добавил Вальтер.

– Для Штефана, – согласилась Рахель.

Вальтер подошел к патефону и стал крутить ручку завода – раньше он всегда делал это с удовольствием, даже с радостью, но теперь, когда он ставил иглу на пластинку, его лицо не выражало ничего, кроме сосредоточенного внимания. Пластинка треснула во время падения и теперь хрипела и щелкала, но аккорды «Аве Мария» все же раздались в холодной комнате.

– Сядь ко мне на коленки, будем греться с тобой и Петером, – сказала Рахель сыну.

Вальтер вскарабкался к матери на колени, но потом несколько раз вставал, подходил к проигрывателю и, подняв иглу звукоснимателя, возвращал ее в начало блестящей дорожки. «Аве Мария» звучала снова и снова.

Штефан съежился в глубине отцовского погреба для какао (теперь он принадлежал дяде Михаэлю), сунув руки в карманы пальто якобы для тепла. Сколько времени он здесь прячется? Утро наверняка уже наступило, положив конец хаосу ночи, хотя наверху, на фабрике, еще не слышно шагов. Взяв с нижней ступеньки фонарь, он спустился по приставной лестнице в подземелье и, гоня прочь призрак Зофи, пошел через пещеру сначала к тоннелю с песчаным полом, а оттуда – к винтовой лестнице, которая вела на улицу. Стоя на верхней ступеньке, он толкнул треугольный лепесток железной крышки – несильно, чтобы только взглянуть. Снаружи было темно. И людно.

Вернувшись в тоннель, он поспешил туда, где выход на улицу закрывала решетка: сквозь нее можно было глядеть, не рискуя быть увиденным. Он еще карабкался наверх по вбитым в стену железным скобам, когда услышал наверху гул толпы.