делать? К кому обратиться? Город жил своей жизнью. И всем безразлично, что жизнь молодого парня висит на волоске, а одинокая женщина не знает, куда себя деть.

Бывает, захочется с человеком поспорить, ищешь его, ищешь, а все без толку. Ты уже отчаялся, а он вдруг тебе навстречу идет. Во всем один ты виноват, встреться ты мне сейчас, своими руками твои седые патлы пучками бы вырвала. Все лицо исцарапала бы, и то бы не успокоилась, — так Халима всю ночь проклинала Шаммы, а днем, собравшись обратно в Караджар, натолкнулась на его машину. Она с полным кузовом стояла у тротуара. Халима ее из тысячи узнает: сколько раз своим автокраном разгружала ее, сколько раз загружала. Она уселась в кабину, и Шаммы не заставил себя долго ждать: вышел из магазина с сеткой, в которой лежали сигареты, продукты и две бутылки водки. Ничего не подозревая, он подошел и открыл кабину, тут-то Халима и схватила его за шиворот:

— Добился своего, алкаш несчастный! Сейчас я тебя здесь задушу!

Шаммы испугался не ее рук, а налитых кровью глаз. Он не в силах был высвободиться, не в силах выговорить хоть слово.

— Что, язык проглотил, скотина? — закричала Халима-апа и тряхнула его. — Из-за тебя чуть человек не погиб!

Ничего не понимающий Шаммы наконец собрался с духом:

— Ну-ка, убери руки, женщина! — зло сказал он. — Шаммы не из тех мужчин, которые дерутся с бабами. Всему есть предел! Что за преступление я совершил?

— На таких, как ты, я и слов тратить не хочу. Если едешь в Караджар, езжай быстрее, — сказала Халима-апа, отпуская его.

Машина с тяжелым грузом отправилась в путь. Они оба долго молчали. Наконец, закурив третью сигарету, Шаммы сказал:

— Успокоилась? Что ты там плела? В чьей смерти я виновен?

— Джума!.. Он же твой друг… Еще неизвестно, выживет ли он… И все из-за тебя…

Шаммы резко нажал на тормоза. Вытащив изо рта сигарету, уставился на Халиму. Та не смогла удержать слез и зарыдала.

— Он попал под машину… Я даже адреса его не знаю, чтобы родным сообщить…

Почувствовав ожог, догоревшей сигареты, Шаммы отбросил ее и зло сказал:

— Так я и знал! Очень уж этот парень высовывался…

— До чего же ты жестокий, Шаммы! Бросил одинокую женщину, а если бы не бросил, бедняга Джума не попал бы в аварию.

Шаммы медленно проговорил:

— Откуда мне было знать, что с ним такое случится. От тебя сбежал, это верно, есть у меня причина.

— Знаю я твои причины.

— Ничего ты не знаешь! Ты, наверное, думаешь, все из-за того, что ты на собрании сказала? Что я машину цемента продал?.. Это все не то. И не из-за того, что ты мне бутылку предложила. К этому я уже привык. Как говорится, волк всегда волк: съест — пасть в крови, и не съест — пасть в крови. Другая у меня причина, Халима!

Халима смотрела на него с ненавистью. Но Шаммы, глядя мимо нее, продолжал:

— Я люблю тебя… понимаешь, люблю… Разве нет у меня права любить?

— Нет у тебя права, — произнесла Халима в его же тоне, — я замужем.

Шаммы недобро усмехнулся:

— Ты и сама этому не веришь…

Халима вздрогнула.

— Что? Неправда! Кто тебе это сказал? — она покраснела. На миг ей показалось, что Шаммы подслушал вчерашний телефонный разговор. Перед ее глазами снова встал телеграф… Тесная тридцатая кабина… Но теперь она увидела и Ахмедьяра на другом конце провода.

— Ахмедьяр, это я, твоя жена Халима.

— Ну, что ты заладила, как попугай. У меня каждая минута — деньги… Пришли мне копию метрики дочери… Слышишь, а то придется лишний месяц алименты платить: здесь неправильно отметили день ее рождения, по-моему, она в июне родилась, а не в июле…

Халима вдруг разозлилась и сорвала злость на Шаммы:

— Да, ты угадал, нет у меня мужа. Безмужняя я. Десять лет как развод получила. — Господи, как она смогла выговорить эти слова? И зачем? Кому?

Шаммы не ответил. Да и что отвечать? Все, что хотел, он уже сказал. И все же добавил:

— Знаешь, Халима, по-моему, лучше пока ничего не сообщать родителям парня.

Халима с презрением посмотрела на него, но призадумалась.

Как только приехали в Караджар, Халима-апа, несмотря на поздний час, сразу же отправилась с Таган-ага к прорабу. Давид Моисеевич выслушал ее, стиснув зубы. Посидел молча, потом глубоко вздохнув, коротко спросил:

— Что врачи?

— Одна нога сломана… Есть трещины в ребрах… И, кажется, сотрясение мозга… — Она вытерла глаза. — Он без сознания, врачи сказали, что неделю никого к нему не пустят… Хотела домой сообщить, да не знаю адреса, вот и приехала сюда…

— Можно бы дать телеграмму… Но подождем день-другой, как вы думаете? — Таган-ага опередил прораба. — Сами понимаете, дурная весть долетит быстро. Родные приедут и ничем не помогут, будут только вокруг больницы бродить…

— Это верно, — сказал Давид Моисеевич и вопросительно посмотрел на Халиму. Она колебалась. Всю дорогу она об этом думала, но так ничего и не решила.

* * *

Но ни Давиду Моисеевичу, ни через два дня Халиме-апа не удалось навестить Джуму.

— Он все еще без сознания, к нему не пускают.

И все же чуть ли не каждый день кто-нибудь отправлялся в больницу: то Таган-ага, то сиплый Берды, то Рустам с Базаром садились в поезд, и хотя к Джуме по-прежнему не пускали, они по крайней мере узнавали, как его здоровье. В любое время Шаммы был готов везти их на станцию.

На восьмой день в больнице была Халима-апа. И удивительное дело: в этот раз дежурная не отправила ее, как всегда, односложно ответив, а мягко улыбнулась:

— Поздравляю вас, вчера ночью ваш парень пришел в себя. Идите на второй этаж, прямо в тринадцатую палату.

Халима-апа, набросив на плечи белый халат, с колотящимся сердцем шла по длинному коридору. Почему эта грубая женщина сегодня так ласкова? И почему Джуму положили в тринадцатую палату? Эти тревожные мысли без конца мелькали в ее голове, и она то и дело с опаской оглядывалась. Не то чтоб она была суеверной, но сегодня любая мелочь казалась важной. Когда она подошла к палате, ей вдруг послышалось, что кто-то кричит и зовет на помощь.

Больница есть больница. Рано утром все палатные двери были нараспашку, чтобы хоть немного повыветрились запахи лекарств. Халима-апа и не хотела смотреть, а все видела, и сердце у нее обрывалось. Одному несчастному ногу загипсовали и подвесили. А вон еще один, у того обе руки в гипсе, так и сидит, раскинув их по обе