Все складывалось великолепно. Из гостиницы перебрались в снятый на окраине домик, принадлежавший Василию Ивановичу Чиляеву. Домик был маленький, турлучный, в один этаж, из четырех комнат, две смотрят окнами во двор, две – в сад. Низкие потолки, стены оклеены простой крашеной бумагой, незатейливая мебель – вот и вся обстановка. Но у домика была замечательная позиция: рядом находился дом Верзилиных, где жили веселые сестры, а за их домом – еще один флигельного типа, где поместились Глебов с Мартыновым. В переднем чиляевском доме жил князь Васильчиков.

Разумеется, эта сто лет как знакомая компания активно посещала дом Верзилиных. Там устраивались вечерние посиделки, танцевали, музицировали, читали стихи, забавлялись и всеми способами развеивали скуку. Частыми гостями были молодой Семен Лисаневич, Сергей Трубецкой, Николай Раевский, Лев Пушкин, полковник Антон Павлович Зельмиц, юнкер Александр Бенкендорф. Груша Верзилина собиралась скоро выйти замуж, жених ее носил фамилию Диков. Надин со всеми кокетничала, но приличного жениха пока что не нашла. А Роза Кавказа уже отцветала и потому использовала любой шанс на замужество, но ей – увы – уже никто этого не предлагал.

В. И. Чиляев, хозяин дома, рассказывал:

«Квартиру приходил нанимать Лермонтов вместе с Столыпиным. Обойдя комнаты, он остановился на балконе, выходившем в садик, граничивший с садиком Верзилиных, и, пока Столыпин делал разные замечания и осведомлялся о цене квартиры, Лермонтов стоял задумавшись. Наконец, когда Столыпин спросил его: „Ну что, Лермонтов, хорошо ли?“ – он как будто очнулся и небрежно ответил: „Ничего… здесь будет удобно… дай задаток“. Столыпин вынул бумажник и заплатил все деньги за квартиру. Затем они ушли и в тот же день переехали».

Видимо, главной ценностью этой постройки и был вид на соседское семейство. «Джигитуя перед домом Верзилиных, он (Лермонтов) до того задергивал своего черкеса, что тот буквально ходил на задних ногах. Барышни приходили в ужас, и было от чего, конь мог ринуться назад и придавить всадника». Вот так: визг барышень и довольная улыбка на лице соседа. Спецэффекты девятнадцатого века.

Жил Лермонтов просто, открыто, очень любил гостей. «В особенности часто приходили к нему Мартынов, Глебов и князь Васильчиков, – рассказывал Василий Иванович, – которые были с поэтом очень дружны, даже на „ты“, обедали, гуляли и развлекались большею частию вместе. Но Лермонтов посещал их реже, нежели они его. Домик мой был как будто приютом самой непринужденной веселости: шутки, смех, остроты царили в нем. Характер Лермонтова был – характер джентльмена, сознающего свое умственное превосходство; он был эгоистичен, сух, гибок и блестящ, как полоса полированной стали, подчас весел, непринужден и остроумен, подчас антипатичен, холоден и едок. Но все эти достоинства, или, скорее, недостатки, облекались в национальную русскую форму и поражали своей блестящей своеобразностью».

Лермонтов, кроме того что проводил вечера с Верзилиными и брал ванны, как всегда занимался литературным трудом. Окно его кабинета выходило в сад, и он «работал большею частию при открытом окне. Под окном стояло черешневое дерево, и он, работая, машинально протягивал руку к осыпанному черешнями дереву, срывал и лакомился черешнями». И, скажем, зорко наблюдал за жизнью в доме Верзилиных.

С девицами Верзилиными ездил на пикники, устраивал игру в кошки-мышки. В общем – школьничал. Но все заметили какие-то странные пикировки с Эмилией. Однажды, увидев у нее на поясе черкесский кинжальчик (все сестры Верзилины носили такой в знак моды), сказал ей, что таким кинжалом особенно хорошо колоть детей. Эмилия вспыхнула. На что он намекал, никто не понял. Зато многие всерьез говорили, что она была прототипом княжны Мери, даже находили у нее башмачки нужного цвета и шаль, описанную в романе, и ей приходилось, задыхаясь от злости, доказывать, что она не была с ним знакома, когда он сочинял своего «Героя». Когда стали документально изучать первую ссылку поэта, то вдруг выяснилось, что в 1837 году знакома она с ним все же была. После его смерти Эмилию и вовсе стали обвинять в том, что его сгубило ее кокетство. И обвинителям она дала такую отповедь:

«В мае месяце 1841 года М. Ю. Лермонтов приехал в Пятигорск и был представлен нам в числе прочей молодежи. Он нисколько не ухаживал за мной, а находил особенное удовольствие me taquiner (дразнить меня. – Фр.). Я отделывалась, как могла, то шуткою, то молчанием, ему же крепко хотелось меня рассердить; я долго не поддавалась, наконец это мне надоело, и я однажды сказала Лермонтову, что не буду с ним говорить, и прошу его оставить меня в покое. Но, по-видимому, игра эта его забавляла просто от нечего делать, и он не переставал меня злить. Однажды он довел меня почти до слез: я вспылила и сказала, что, ежели бы я была мужчина, я бы не вызвала его на дуэль, а убила бы его из-за угла в упор. Он как будто остался доволен, что наконец вывел меня из терпения, просил прощенья, и мы помирились, конечно, ненадолго. Как-то раз ездили верхом большим обществом в колонку Каррас. Неугомонный Лермонтов предложил мне пари à discrétion (на усмотрение выигравшего. – Фр.), что на обратном пути будет ехать рядом со мною, что ему редко удавалось. Возвращались мы поздно, и я, садясь на лошадь, шепнула старику Зельмицу и юнкеру Бенкендорфу, чтобы они ехали подле меня и не отставали. Лермонтов ехал сзади и все время зло шутил на мой счет. Я сердилась, но молчала. На другой день, утром рано, уезжая в Железноводск, он прислал мне огромный прелестный букет в знак проигранного пари».

Ох, Эмилия Клингенберг! Непростая, скажем, барышня. Он посылал ей не только букеты. Некоторые экспромты били больнее сухого веника:

Даже на Катю Сушкову его рука с рифмованной плеткой так не подымалась…

Дразнить Эмилию было, очевидно, не особенно интересно. На отдыхе в Пятигорске имелся гораздо более подходящий для шуток старый приятель – Николай Соломонович Мартынов. Школьная кличка, как мы уже говорили, – «свирепый человек». «Мартыш», «мартышка» – это от фамилии, ласково. «Свирепый человек» – от сути, от характера, в котором глупость и позерство уживались с верой, что он – особенный, сильный, смелый, мужественный и потому достойный уважения и наград. В юнкерской школе над ним не издевался только ленивый, и больше всего ему доставалось, конечно, от Лермонтова.

К великому несчастью, «свирепый человек» тоже пробовал себя в литературе. Что это была за литература? Судите сами:

Пробовал он себя и в прозе. И сочинил «Гуашу», которую критики называют перепевом лермонтовской «Бэлы», хотя в основе – реальная история, случившаяся между местной девушкой и князем Барятинским. Лермонтов на литературные потуги Мартынова смотрел с юмором. Соревноваться с ним и не думал. (Занятие бесперспективное, с графоманами не соревнуются.) Пикировались они с самой школы, но настоящей злости к нему Михаил Юрьевич не питал. Мартыш был смешным, а Лермонтов ядовитым, но легко все сводящим к милой шутке. Да и сам Мартынов обижался, надувался, сверкал глазами, но скоро отходил.