Петербург для поручика Лермонтова начался не с рапорта командованию о прибытии, а с шумного бала у графини Воронцовой. Лермонтов, конечно, понимал, что нарушает заведенный порядок, – сначала должен был явиться к командованию, а потом уж может заниматься личными делами. Причем на бал, который может посетить кто-то из императорской семьи, армейскому офицеру путь закрыт. Только гвардейцы. Но графиня прислала личное приглашение, и проигнорировать его он тоже не мог. Вот и пришел, нарушая все неписаные правила хорошего тона. И надо ж! На этот же бал явился и великий князь Михаил Павлович, который своего бывшего гусара Лермонтова знал как облупленного! Михаил Павлович славился тем, что ловил своих молодцов и сажал на гауптвахту даже за мелкие погрешности в форме одежды. Это он, как помните, охотился за рысаками, уносившими Костю Булгакова в форме Михаила Лермонтова. И что же? На приличном балу Михаил Павлович видит своего Лермонтова в армейской форме. Какая дерзость! Пригласившая поэта графиня и сама испугалась гнева командира гвардейцев: тут же вывела своего гостя черным ходом. Но дело было сделано. О проступке Лермонтова узнал не только великий князь. Говорят, на том же балу неожиданно появился и император с супругой. Не заметить Лермонтова в его армейском пехотном мундире среди блестящих гвардейцев не мог только слепой.

Так, с неудовольствия двора, начался этот отпуск, в который Лермонтов ехал с надеждой – может быть – выйти в отставку. Надежда была не беспочвенной: представления на орден и именное оружие в столицу посланы, и ему это известно. Другое дело, что они дошли до императора постепенно «снижаясь в весе», а тот в них и совсем отказал. Но Лермонтов-то считал, что вполне заслужил прощение, и даже просил товарища распродать его кавказское имущество. Теперь, поняв, что его простят вряд ли, он пишет из Петербурга на Кавказ и просит того же товарища не продавать ни коня, ни седло, ни походную кровать и сообщает, что прибудет в полк до 20 апреля, времени начала войсковой операции. Всего-то несанкционированное посещение бала – а какие последствия!

Когда Лермонтов явился-таки представляться командованию, ему тут же было велено покинуть столицу к 9 марта. Только просьбы за бабушку влиятельных людей помогли ему остаться в Петербурге сначала на месяц, пока «старушка» доберется туда из Тархан, потом еще на месяц – чтобы утешить ее старость. Елизавета Алексеевна, которая использовала старость и немощь как оружие, теперь уже действительно была немолода – ей в 1841 году уже 68 лет. Дожидаясь бабушку, Лермонтов довольно весело проводил время – чаще всего бывал у Карамзиных, постоянно общался с Евдокией Ростопчиной, с которой сдружился в столице, хотя знакомы они были с Москвы, с дней его юности. Много писал, много читал своего в карамзинском кружке, тесно сотрудничал с Краевским и даже задумывал вместе с ним издавать «Записки», но со старыми знакомыми почти не встречался – они стали ему совсем чужие. Это заметил даже Вяземский, с которым поэт стал неожиданно холоден и который приписывал такие перемены дружбе со Столыпиным (Монго).

Приехала бабушка, и была уже почти весна. Елизавета Алексеевна выглядела здоровой и бодрой, хотя жаловалась на старость. Двенадцатилетний мальчик Корнилий Бороздин, мать которого нежно дружила с Арсеньевой, запомнил ее сильной, крепкой, деятельной. Это, когда было необходимо, бабушка Лермонтова опускала плечи, сжималась и производила на тех, от кого зависел Михаил Юрьевич, трогательное впечатление: тронешь – рассыплется. Но в кругу хороших знакомых она была неколебима как скала и совершенно счастлива увидеть внука. Корнилий много слышал об этом внуке, но никогда не видел. Поэтов он представлял себе писаными красавцами, один взгляд на которых наполняет душу восторгом и трепетом. Матушку он стал умолять, чтоб взяла его в гости, когда у Елизаветы Алексеевны ее знаменитый внук будет дома.

Мать обещала, но все как-то не складывалось. Целую неделю в пансионе он ждал отпуска на выходные дни, но на вопрос, дома ли Михаил Юрьевич, получал, что был в середине недели, а теперь вот опять пропал. И вот так страдая, что настоящего живого поэта он так никогда и не увидит, в одно из воскресений Корнилий отправился со своей просьбой в церковь и там встретил мамину приятельницу, которая радушно предложила попить кофию с булочками. На обедне она была с хорошенькой племянницей, так что вопрос с кофием и булочками тут же решился.

Сидели они, попивали кофий и мило беседовали, когда вдруг в комнату вошел «офицер небольшого роста, коренастый, мешковатый, в какой-то странной, никогда не виданной мною армейской форме. Хозяйка стремительно бросилась к нему навстречу и, протягивая ему руку, сказала с тоном упрека:

– Наконец-то и меня вы вспомнили.

– Знаете, ведь это всегда так бывает, – отвечал он, целуя ее руку и усаживаясь возле нее. – Когда хочешь кого-нибудь увидеть поскорей, непременно увидишь не скоро. Сам к вам рвался, да мешали все эти несносные обязательные визиты.

Разговор начался и шел у них все время по-французски».

Мальчик написал карандашом на клочке бумажки вопрос: «Кто это?» – и передал бумажку хозяйке. Она вернула ее с ответом: «Лермонтов».

«Меня так и обожгло. Лермонтов! Боже! какое разочарование! Какая пропасть между моею фантазией и действительностью! Корявый какой-то офицер – и это Лермонтов! Я стал его разглядывать и с лихорадочною жадностью слушал каждое его слово.

Сколько ни видел я потом его портретов, ни один не имел с ним ни малейшего сходства, все они писаны были на память, и никому не удалось передать живьем его физиономии… Огромная голова, широкий, но невысокий лоб, выдающиеся скулы, лицо коротенькое, оканчивающееся узким подбородком, угрястое и желтоватое, нос вздернутый, фыркающий ноздрями, реденькие усики и волосы на голове, коротко остриженные. Но зато глаза!.. я таких глаз никогда после не видал. То были скорее длинные щели, а не глаза, и щели, полные злости и ума. Во все время разговора с хозяйкой с лица Лермонтова не сходила сардоническая улыбка, а речь его шла на ту же тему, что и у Чацкого, когда тот, разочарованный Москвою, бранил ее беспощадно. Передать всех мелочей я не в состоянии, но помню, что тут повально перебирались кузины, тетеньки, дяденьки говорившего и масса других личностей большого света, мне неизвестных и знакомых хозяйке. Она заливалась смехом и вызывала Лермонтова своими расспросами на новые сарказмы. От кофе он отказался, закурил пахитосу и все время возился с своим неуклюжим кавказским барашковым кивером, коническим, увенчанным круглым помпоном. Он соскакивал у него с колен и, видимо, его стеснял. Да и вообще тогдашняя некрасивая кавказская форма еще более его уродовала.

Визит Лермонтова продолжался с полчаса. Взглянув на часы, он заторопился, по словам его, ему много еще предстояло концов, опять поцеловал руку Натальи Ивановны, нас подарил общим поклоном и уехал. Хозяйка так усердно им занялась, что о нас позабыла и ему не представила.

Впечатление, произведенное на меня Лермонтовым, было жуткое. Помимо его безобразия, я видел в нем столько злости, что близко подойти к такому человеку мне казалось невозможным, я его струсил. И не менее того, увидеть его снова мне ужасно захотелось. Когда я все это передал матушке и настоятельно просил ее поскорее отвезти меня к Арсеньевой, она снова обещала и действительно выполнила свое обещание в следующую же субботу; как только я пришел из Peter-Schule, она взяла меня с собой ко всенощной в церковь Всех Скорбящих, там мы нашли старушку Елисавету Алексеевну и после окончания службы направились к ней.