– Хорошо, я все сделаю. Кстати говоря, поэт-то наш тоже действовал вроде как по списку. А он откуда узнал адреса? Ведь жертву наверняка выслеживал…

– Я тоже об этом думала. Скорее всего, он выкрал записную книжку Лили. Или же, записав со слов Лили же фамилии и имена ее подруг, нашел информацию о них в Интернете.

– Да-да, он точно дружит с Интернетом, Лиля рассказывала что-то о том, что он собирается написать книгу о золоте гитлеровцев или что-то в этом духе. Что собирал информацию по Интернету…

– Золото Рейна? – У Глаши по спине побежали мурашки.

– Вот, точно! А вы что, уже слышали об этом золоте?

– Просто ваша подруга, Ирина Аленькая, незадолго до смерти тоже интересовалась этой же темой, искала «Золото Рейна» в поисковиках.

И тут Светлана заплакала. Горько. Тихо. Слезы покатились по ее фарфоровым щекам.

– Глаша, пожалуйста, помогите остановить этого изверга… Теперь-то нам точно известно, что это он. «Поэт», мать его…

– Постойте, – вдруг вспомнила Глафира. – А что же это вы не вспомнили про Василису?

– Какую еще Василису?

– Иванову! Разве она не была в вашей компании?

– Васька эта? Да вы что?! Люба ее терпеть не могла за неискренность, фальшивость и стремление всеми правдами и неправдами пролезть туда, где ее видеть не хотели… Она – известная в городе тусовщица, пустышка, очень завистливая женщина. Она терпеть не могла Любу, и все потому, что та ни разу после смерти Миши не пригласила ее к себе домой. Вернее, не так. Василиса после смерти Миши, который всегда приглашал в свой дом множество гостей, в том числе и Василису, сама ни разу не навестила Любу, вроде как поставила крест на этой семье. Я же говорила, что Любу навещали лишь преданные ей друзья. А Василиса, когда одумалась, что неплохо было бы бывать и здесь, с нами, попыталась навязать Любе свое общество, позвонила ей, сказала, что хотела бы приехать на годовщину смерти Миши… словом, Люба отказала ей, сказала, что ее дом – это не тусовка, что это частное владение и что она сама вольна распоряжаться, кого приглашать, а кого – нет. Так они стали врагами. Вернее, Люба о ней потом и не вспоминала, но до меня доходили слухи о том, как Василиса отзывается о Любе, что, мол, она алкоголичка и что все, кто у нее бывает, – тоже пьянь. Про нас она говорила «продавщицы и танцовщицы». Но почему вы про нее вспомнили?

– Да так… просто это она одна из первых забила в колокола, вызвалась помочь в расследовании убийства, и это именно она представила Лизе список окружения Любы. Но, поверьте, вас, вот всех тех, кого вы мне сегодня назвали, там нет. Зато есть Икорников Владимир Кондратьевич и Орлов Максим Петрович.

– Надо же… Да, это большие люди в областном масштабе, и они на самом деле работали в одной связке с Мишей, но после его смерти они забыли про Любу, можете мне поверить. Хотя… Я знаю, что они сейчас занимаются ее предстоящими похоронами… Но это так, для очистки совести, не больше. И никогда близкими друзьями Любы они не были. Василиса же назвала их исключительно для того, чтобы насолить им, чтобы во время следствия им потрепали нервы.

– Скажите, Светлана, а вся эта история про студентов? Благотворительные вечера…

– А… Вы и про это знаете? Что ж, не стану скрывать, это было. Развлекалась Любаша… Ошибки совершала, а кто их не совершает? Но если вы клоните к тому, что один из них и был этим самым «поэтом»… нет и еще раз нет. Студенты – совсем молоденькие мальчишки, а «поэту», по словам Лили, было далеко за тридцать.

Она приехала на дачу трехчасовой электричкой, шла долго, утопая резиновыми ботами в жидкой грязи проселочной дороги, и дождевые редкие капли, сливаясь с катящимися по бледным щекам слезами, разбивались о грубую прорезиненную материю дождевика. Три часа, а как темно, и небо стало ниже, фиолетовые тяжелые тучи того и гляди раздавят, прижмут к земле.

От остановки до дачного участка, расположенного недалеко от большой деревни, двадцать минут ходу. Она шла, стараясь не замечать мокнущих по обе стороны дороги кустов дикой смородины, зарослей шиповника, желтоватых переплетенных ветвей старых гигантских ив. Иногда ей казалось, что она не касается земли, что все то, что с ней происходит вот уже несколько лет, – тяжелый затяжной болезненный сон, и она сама – без плоти и крови, а потому и все вокруг тоже такое – фантастически прозрачное, сотканное из плотного воздуха и раскрашенное серыми, черными и зелеными красками. Она не могла вспомнить, когда последний раз замечала вокруг себя все то прекрасное, на что обыкновенно обращают внимание счастливые люди: небо, солнце, цветы, лица людей, звезды… Поэтому небо давило, дождь напоминал ей слезы, ветер – душевные муки, гроза же была предвестником беды или смерти…

Она шагала, высоко поднимая ноги и приминая ботами сухую острую траву, хлюпая по болотистым лужам, и старалась не думать о том, что происходило, происходит и еще много раз будет происходить с ее сыном.

«Он не ведает, что творит, его надо остановить. Господи, дай мне силы, чтобы его остановить… Подскажи мне слова, которые образумили бы его! И прости меня, Господи, за то, что я сделала с бедной девочкой. Я не хотела смерти, я лишь хотела остановить его, убедить его в том, что его тоже любят…»

Она спустилась с зеленого холма вниз, к деревне, пересекла широкую, посыпанную щебнем дорогу, бетонный мостик через высохшее русло реки, поднялась по гладкой, мокрой от мелкого дождя дороге до перекрестка и свернула в узкий проулок дачного поселка. В ноябре этот поселок выглядел вымершим, пустым, унылым. Все домишки были заперты, заколочены, на воротах и калитках висели замки. Некогда пышные сады сейчас смотрелись вереницей голых, скелетообразных деревьев. Серый пейзаж изредка разбавляла сочная, свежая зелень елок.

Женщина остановилась перед калиткой, легко открыла ее и по узкой каменной тропинке направилась к одноэтажному, выложенному из красного кирпича дому. Добротный, с новыми окнами и высоким крыльцом, он смотрелся настоящим жилым домом.

Женщина достала из кармана ключ, открыла дом, вошла и вздохнула, вспомнив, что электричество в поселке с наступлением осени отключают, а потому ей снова придется топить камин, чтобы наполнить теплом кухню и прилегающие к ней комнаты. А ужин придется готовить на газовой печке.

Ее гостья должна появиться здесь в пять часов, то есть прибыть на следующей электричке. К этому времени уже сварится картошка и можно будет заваривать чай.

К картошке была припасена ветчина и баночка с солеными помидорами. А к чаю – домашние пирожки с вишней.

Но сначала – камин. Несколько клочков картона, на них – пирамидку из тонких сухих щепок, сверху – пару смятых коробок из-под печенья и одно полено. Чиркнула спичкой, картон загорелся, огонь охватил щепки, добрался до коробки… И вот уже в камине заполыхал настоящий, жаркий огонь. Минут через пять можно будет подложить еще парочку сухих поленьев.

Она поставила на стол большую керосиновую лампу, и вся кухня, которая по большому счету служила столовой и вообще главным местом обитания, заиграла теплыми, желто-оранжевыми бликами.