— Понимаю.

Видя, что Чепаловский не торопится с согласием, Астапов задумался, не будет ли с актером сложностей. Может, надо было выбрать какого-нибудь другого человека, находящегося в счастливом неведении относительно недавних исторических событий? Сталин, к его чести, во время Октябрьской революции был в Петрограде, но играл там далеко не главную роль. В те дни и ночи, когда Ильич, Троцкий, Бухарин и Зиновьев в Смольном институте для благородных девиц планировали восстание против Временного правительства, Сталина с ними не было — он сидел на Мойке и писал передовицы для партийной газеты. Чепаловский знал это не хуже Астапова — знал это как факт, и, наверное, придерживался традиционного мнения, что факты важнее всего. Это было что-то вроде суеверия: вера в то, что мир состоит из крохотных атомов — неизменяемых, неподвижных фактов. Этот псевдоматериализм отрезал человека от окружающего мира. Этот взгляд на мир означал, что, хоть человек и приобрел власть над светом и электричеством, он не может применить мощь своего разума к истории.

— Если вы сыграете удовлетворительно, в дальнейшем вам могут быть предложены и другие подобные роли, — сказал Астапов.

— Мне понадобится фуражка, — объявил актер.

— Я думал, усы…

— Нет, — твердо сказал Чепаловский. — Усы — это слишком очевидно. Достаньте мне фуражку. Может быть, сам Иосиф Виссарионович будет так любезен…

Астапов собрался было отрицать участие Сталина в этом деле, но решил не притворяться. Теперь он был уверен: Чепаловский — именно тот, кто ему нужен.

А где же был сам товарищ Астапов, когда большевики захватывали власть? По правде сказать, нигде — он тогда еще не был товарищем Астаповым, но существовал в некоем сером, неопределенном, безымянном состоянии. Пока он крутил ручку своей камеры, Первая мировая война пронеслась мимо с нечленораздельным ревом. Молодой человек все время ждал, что его призовут, и был разочарован, когда этого так и не случилось. Но он точно знал, что кавказец про него не забыл. Кавказец был не из тех, кто забывает. Молодой человек чувствовал, что за ним следят. Пусть это было лишь смутное чувство, предположение, сверхъестественное восприятие, не подтвержденное вещественными доказательствами, но время от времени кто-то подавал Астапову загадочные знаки: то у него вдруг появлялся пропуск или билет на поезд, то, проснувшись, он обнаруживал у изголовья революционную листовку, то ему становилось заранее известно про особенно зрелищную забастовку или демонстрацию.

Когда царь отрекся, синематографист был уверен, что его час пришел, но его так и не позвали. После визита в имение родственников он попрощался с отцом и вернулся в смятенную столицу — Петроград. Тем летом целый сонм революционных партий боролся за власть. Молодой человек не мог предвидеть, кто победит, но знал, что победа достанется той партии, в потайных рядах которой числится кавказец. Кинопленки было не достать, но молодой человек все равно таскал кинокамеру с собой, как символ, как талисман. Он знал, что должен преобразиться — как вся Россия, которую переплавляют в совершенно другую нацию, с новым именем, новым флагом и новым календарем. Молодой человек чувствовал, что раскололся, и часть его души навсегда канула в прошлое, непроглядное и глубокое, как океан. Его личная биография теперь принадлежала другому человеку, с которым он был в лучшем случае шапочно знаком. По старому стилю/по новому стилю.

Когда кавказец наконец-то дал о себе знать, он сделал это не напрямую, не показав лица и не назвавшись по имени. Молодому человеку через третьих лиц дали задание — для тех дней великих свершений оно было курьезно простым: возглавить экспроприацию кинотеатра на Невском. Что и было выполнено без каких-либо осложнений в ту ночь, когда Ильич возглавил правительство. Конечно, в кинотеатре нашлись только буржуазные фильмы. Кинематографист показывал их, как обычно — комедию про лошадь, которая не желает, чтоб ее подковали (человек во фраке бегает за лошадью по двору, спотыкаясь о ведра и кувыркаясь через кормушку), но щиты с афишами украсились новыми революционными лозунгами. Перед сеансами исполнялся «Интернационал». Лошадиное упрямство внезапно оказалось обусловлено классовыми интересами. Аудитория не смеялась, а разражалась приветственными криками. Третьим лицам была послана телеграмма с отчетом о захвате кинотеатра. Телеграмма была подписана: АСТАПОВ.

Вечером Астапов возвращался домой — как всегда, через Красную площадь, и, как всегда, его воодушевила прогулка по булыжникам; площадь была символом русского народа и русской столицы, ныне принадлежащих большевикам. Наркомпрос в каббалистическом заговоре с Наркоминделом осуществил загадочную алхимическую реакцию, в ходе которой средневековая площадь стремительно превращалась в главный символ современного мирового пролетариата. Стены крепости тянулись по страницам ротогравюр во всех странах; собор Василия Блаженного был упрощен, стилизован и превращен в архетип.

Астапов считал, что совершенно необходимо сделать то же самое и с другим куском площади — небольшим возвышением у середины кремлевской стены, холмиком, который прозывался Лобным местом и который сейчас огибали прохожие. В годы правления Ивана и Петра (Грозного и Великого соответственно) здесь казнили государственных преступников, а царь наблюдал за казнью с одной из кремлевских башен. Здесь отрубили голову Стеньке Разину, крестьянскому атаману. Согласно пророчеству, когда завершится тысячелетний срок и Москва станет третьим Римом, центр Земли переместится на Лобное место, и отсюда будут звучать повеления всему человечеству.

Астапов внес предложение: воздвигнуть на холмике памятник — радиобашню, пронзающую небо, переплетение стальных балок, соединенных заклепками. По ночам башню будут ласкать блуждающие лучи прожекторов. Астаповский проект просочился через инстанции Наркомпроса и наконец дошел до самой товарища Крупской, жены Ильича, которая забраковала идею, а потом вызвала Астапова к себе, чтобы он дал пояснения. Плотная седая женщина с выпуклым зобом, нависшим над воротником блузки — все время, пока Астапов рассказывал, стоя у ее стола, она сидела с каменным лицом. Астапов подумал, не муж ли ее настоял, чтобы проект был выслушан. Астапова поразило предположение, что его собственная мысль могла, хоть на долю секунды, промелькнуть в мозгу Ильича.

Крупская не поддержала идею радиобашни, но тем не менее пригласила Астапова присоединиться к ней и проехать на агитпоезде «Ильич» по югу страны. Астапов удивился, что ему оказали такую честь, и опять задумался, не стоит ли за этим сам Ильич — а потом понял, что нет, все это работа Сталина. Сталин кому-то что-то шепнул — посулил или пригрозил, а скорее всего, и то, и другое — и прибег к очередной искусной уловке. Кавказец решил, что ему не повредит иметь своего человека в свите Крупской.

В агитпоезде Астапов был лишь одним из ассистентов, но его кинематографический опыт в конце концов привлек внимание Крупской — быть может, Сталин это предвидел. В ведомство подминистерства заочного образования, возглавляемого Крупской, в ведение подразделения под названием «Всероссийский фото-кино-отдел», недавно перешли пропагандистские фильмы-агитки. Пока «Ильич» несся на восток, оттесняя второстепенные поезда на запасные пути, Астапов устроил для Крупской показ кое-каких фильмов, съемкой которых руководил — «Трусливый буржуй», «За красное знамя», «Мир хижинам, война дворцам», «Дети — цветы жизни». Крупская просмотрела каждый фильм по нескольку раз, непрестанно комментируя, сурово критикуя идеологические промахи. Но Астапов знал, что фильмы произвели на нее впечатление.