И само человечество приблизится к божественности. Астапов откопал письма, которые писал его отцу Николай Федоров, московский библиотекарь, всю жизнь работавший над так и не опубликованной им теорией человеческого бессмертия. По Федорову, настанет день, когда ученые смогут собрать атомы тел всех когда-либо живших людей и воскресить их. Это «общее дело» — единственная задача, достойная социальной революции. Идеи Федорова пользовались известностью, и даже сам граф когда-то воскликнул: «Я горжусь, что живу в одно время с подобным человеком». Впоследствии Ильич и Партия большевиков развенчали идеи Федорова, но определенные круги в Партии все еще интересовались его трудами. Астапов втайне организовал узкому кружку неболтливых ученых знакомство с рукописью Федорова.

Ученые написали отчет, в котором говорилось, что, по Федорову, следует воспринимать живое тело как набор атомов, выстроенных в определенном, известном порядке; мертвое тело представляет собою беспорядок, или же потерю информации. По мере разложения тела теряется все больше информации, однако не безвозвратно. Чтобы вернуть неживой материи порядок и вновь оживить ее, нужно всего лишь достаточное количество информации о первоначальном одушевленном состоянии, а также простейшие устройства-микроманипуляторы для возвращения атомов в прежнее положение. Ученые предсказали, что в будущем неминуемый прогресс вычислительной техники сделает возможным поиск и нахождение отдельных атомов, в точности как предвидел Федоров.

В свете этих выводов авторы отчета призвали усилить просвещение среди женщин, чтобы освободить миллионы работниц для управления потребными проекту оживления батареями из миллионов счетных машин. Астапов внимательно прочитал отчет и, понимая, что знакомить с ним Наркомпрос — опасно и преждевременно, — рассовал листы отчета случайным образом в папки никак не относящихся к этой теме дел.

На следующее утро Астапов в одиночку шел по Александровскому саду, где уже собиралась массовка для съемок фильма товарища Света о штурме Кремля. Холодный ветер пронизывал город. Астапов посильнее затянул пояс пальто и курил одну за другой папиросы, для тепла. За эти чумные годы сад превратился в голую песчаную полосу — все деревья и кусты срубили на дрова. Песок летел в глаза. На небольшом возвышении режиссер фильма, товарищ Свет — его, однако, не просветили, — расставлял кинокамеры и операторов так, чтобы в объективы видна была толпа. «Гневные рабочие и крестьяне» собрались в одном конце сада, у дороги. «Полиция» толпилась у подножия кремлевской стены, кое-кто из полицейских умело размахивал дубинками. Некоторые были настоящие милиционеры — они сегодня не на дежурстве и пришли сняться в кино.

Фильм изготавливался по предложению товарища Света. В Наркомпросе о ленте долго спорили и наконец разрешили, потому что Астапов неявно продвигал и подталкивал ее, не оставляя следов. В семнадцатом году бои шли местами и в городе, а захват Кремля обошелся без блестящих стратегических решений — однако сейчас крепость высилась узнаваемым для всего мира символом советской власти; этот парадокс следовало объяснить и рационализировать. Рабочее название картины не нравилось никому в Наркомпросе: «Кремль наш». Хотя бы восклицательный знак надо было поставить.

Свет был подозрительной личностью. Он вступил в Партию много лет назад, когда она была лишь одной из мелких, ничем не примечательных фракций; следовательно, был склонен к самостоятельному мышлению. Кроме того, он был интеллектуал. Режиссер, еще молодой, с копной блестящих черных волос и смуглым казацким лицом, писал манифесты кинематографического искусства, которые никто в Наркомпросе, кроме Астапова, не имел ни малейшего желания читать. Свет объявил, что театр — гнилое и разлагающееся воплощение буржуазного порядка. Он предпочитал не брать для съемок актеров и использовал сценарии лишь в самом зачаточном виде — режиссер должен удивиться тому, что видит в объектив, и передать это удивление пролетариату. Пролетариат требовал истины, проникновения вглубь вещей. «Киноглаз» просверливал дыру в реальность. Он «укрупнял» истину. Свет надеялся применить в кино теорию относительности Эйнштейна — в Кремле на его устремления смотрели несколько скептически, поскольку эйнштейнову физику еще никто не увязал с диалектическим методом, и ни один человек не знал, какое, черт возьми, отношение она имеет к кино. Сегодня утром, когда Астапов прибыл на место съемки и представился как сотрудник Наркомпроса, Свет принял его холодно и невнимательно.

Астапов обонял алкогольные пары, проходя меж участников массовки — те спорили друг с другом, видимо, из-за денег. Царящий хаос был весьма прискорбен. Он показывал, что массы не способны к организации — даже теперь, на четвертом году революции. Словно в доказательство его мысли, подошел вчерашний нищий с Арбата и пронзительным голосом потребовал «честной» работы. Его послали к другим участникам съемок, которые должны были изображать демонстрантов. Явился и Чепаловский — но не так зрелищно. Ему добыли нужную фуражку — в конечном итоге от самого Сталина, — но, согласно приказу Астапова, Чепаловский должен был держать ее в кармане до момента съемок. Астапов нашел себе место на пригорке, на краю съемочной площадки.

Прошел час, пока наконец камеры установили на пригорке, с которого был виден некогда пышный царский сад, а за ним — грязная Болотная площадь на том берегу Москвы-реки. Астапов сразу понял, что камеры расположены слишком далеко от места действия и у товарища Света ничего не получится. Товарищ Свет тоже понял это, как раз когда уже пора было начинать съемку, и приказал одной камере подъехать поближе. Режиссер ходил с громкоговорителем, но не использовал его, а просто орал на съемочную группу. Он гневно замахал руками, чтобы вернуть на место участников массовки, решивших побродить вокруг.

Свет утвердился в центре съемочного поля. Как только актеры собрались в обоих концах поля, он еще раз пригвоздил их взглядом, отошел в сторону и встал в нескольких метрах от Астапова, которого продолжал игнорировать.

— Пошли! — крикнул он.

Обе стороны, как им было велено, принялись сходиться размеренными шагами. Голоса не записывались, поэтому люди добродушно и нечленораздельно ухали в пронзительный встречный ветер. Они несли транспаранты, но те так сильно трепыхались, что написанного было не разобрать. Астапов услышал, как Свет отсчитывает вслух метры отснятой пленки. Внезапно течение грозного потока разгневанных рабочих и крестьян было чем-то нарушено. Астапов и Свет одновременно увидели, в чем дело. Группа рабочих столкнулась с другой группой, и те отпихнули их назад со смехом и руганью.

— Идиоты! Остановить съемку! — завопил Свет, выбежал на склон и крикнул операторам: — Стоп!

Казалось, режиссер сейчас ударит кого-нибудь из актеров — тех, кто до сих пор ухмылялся и пихал друг друга.

— Что вы делаете?! Это революция, мать вашу! Вы разгневаны. Вы несколько сот лет были под игом Романовых! Вы были рабами! Вас предавали и дома, и на войне! Вам, мать вашу, не на что хлеба купить!

Астапов поморщился от бестактности режиссера: большевики только что вынуждены были повысить цену на хлеб до пятисот рублей за буханку. Свет продолжал: