— Завтра в десять, — сказал Астапов. — Там будет главный.

Астапов пошел дальше, раздосадованный встречей. Крестьяне всё цепляются за труп старого режима: униженные, закоснелые, порочные, невежественные. И это несмотря на все успехи революции, так усердно воспеваемые агитбригадами Наркомпроса. Сверкающие комбайны прокладывают себе путь по бескрайним полям колышущейся пшеницы; потоки зерна льются из стальных бункеров в вагоны; аппетитные фигуристые доярки легко таскают полные ведра молока, не заботясь, что это изобилие прольется; темноглазые юнцы взбираются на эвересты арбузов; мясники на бойне в незапятнанных белых халатах весело танцуют среди висящих туш. Город отвечал: фильмов недостаточно, зрителей надо еще и кормить. Эти жалобы отдавались эхом в залах Кремля, и Астапов, пришедший выбивать оборудование и бюджет, парировал, что лишь Наркомпрос может вдохновить людей на производство той самой еды, которая нужна, чтобы их накормить. А до тех пор, настойчиво повторял он, если показывать людям правильные картинки в сочетании с правильными словами, люди будут непоколебимо уверены, что их уже накормили.

Он вернулся на безмашинный, безлошадный Арбат — и страшно поразился. Он увидел человека, который идеально подошел бы ему, если бы не подходил так идеально. Товарищ Сталин читал газету, приклеенную на стену на углу Дурновского переулка. Конечно, это был не Сталин — этот человек был много моложе, с осунувшимся лицом, и к тому же Сталин никогда бы не стал ходить по улице без охраны, боясь потенциальных убийц, которых день ото дня становилось больше. Однако сходство было поразительное, и, может быть, даже опасное. У человека, читающего газету, были не только кавказские усы, но и характерные морщинки вокруг глаз. Астапов жадно разглядывал его.

Человек, похоже, не замечал, что его разглядывают — он читал вчерашнюю речь Сталина перед профсоюзом сталепрокатчиков. Нет, не годится. Астапову нужен человек, который будет лишь намеком на товарища Сталина. Может, изменить внешность этого газетного читателя… например, сбрить брови и сделать совсем другую прическу. Но все равно сходство будет слишком очевидно… Астапов опять изумился тонкости задуманного им плана и в очередной раз проклял себя за то, что вообще его задумал.

С некоторым сожалением он пошел дальше. А вдруг он вообще никого не найдет до завтрашнего утра? Можно ли будет в случае чего отменить съемки? Если он добьется отмены с помощью какой-нибудь бюрократической уловки, это может возбудить подозрения товарища Света. Чем дальше Астапов уходил по Арбату, тем больше он убеждался, что на углу Дурновского переулка упустил свой шанс. Он остановился в конце улицы, у некогда элегантного ресторана «Прага», и оглянулся, всматриваясь в ровный поток пешеходов. За эти пятнадцать минут на Арбате пошел легкий снежок, опровергая наступление весеннего равноденствия. За несколько домов уже ничего нельзя было разобрать. Астапов не знал, сможет ли опять найти читателя газеты. И тут другая мысль пришла ему в голову.

Человек, читавший газету, был сам товарищ Сталин. Он вышел подышать свежим воздухом и отошел на несколько кварталов от Комиссариата по делам национальностей, где работал в своем кабинете; а может, прятался на самом видном месте, а может, знакомился с настроением масс, или показывал свою солидарность с ними, или хотел посрамить своих врагов, или ловил их на живца, или проверял своего оперативника, подсаженного в Народный Комиссариат Просвещения. Все это было возможно. Сталин двигался незаметно, в тени, сквозь стены, сквозь чужие сны. Он дергал за невидимые веревочки. Астапов был лишь одной из таких веревочек и не знал ничего о других.

В таком случае лучше не возвращаться. При очередной встрече с товарищем Сталиным Астапов ничего не скажет про этот день. Сталин, скорее всего, тоже ничего не скажет, чтобы Астапов чувствовал зыбкость почвы под ногами. Сталин ничего не сказал, когда Астапов явился к нему со своим предложением. В тесном, жарко натопленном кабинете наркома, устланном коврами, привезенными со всех концов империи, Астапов излагал новейшие психосоциальные теории подсознательного восприятия, распознавания образов и скрытых аллегорий. Сталин не перебивал, курил трубку, и только загадочно кивнул, когда Астапов окончил речь, но Астапов, выходя из кабинета, подсознательно уверился, распознав образы предыдущих событий, что его предложение было скрытым образом принято.

Побродив наугад по арбатским переулкам, Астапов вдруг оказался у служебного входа во Всемирный Пролетарский Художественный театр, скромно расположившийся в подвале бывшего синематографа. Астапов часто посещал Всемирный Пролетарский — всегда неохотно, по долгу службы. Отрывисто стуча в дверь, он гадал, как обернется это дело и как повлияет его исход на их отношения с кавказцем. Астапов пытался расшевелить свое ясновидение, но картинка не появлялась. Придется забыть встречу в Дурновском переулке, стереть из памяти.

Дверь открыл рабочий сцены, который не узнал Астапова. С суровым начальственным видом Астапов протиснулся мимо парня в театр, за кулису. Он собирался спросить, где главный режиссер театра, но заметил, что сцена освещена и на ней стоят актеры.

Актеры посмотрели на него. Их было четверо, они были не костюмированы и держали в руках роли.

— Продолжайте. Я ищу Левина.

— Я здесь, — ответил голос из темноты зала.

— Справа входит комиссар, — сказал один актер, армянин, который прошлой осенью удачно дебютировал в постановке Мейерхольда. Актер был темноволос и смазлив, ЧК тщательно вела список его многочисленных любовных интрижек. — Мне нравится. Давайте внесем это в пьесу.

Актриса, знаменитая Валерия Голубкова, тепло улыбнулась и предложила:

— Может быть, товарищ Астапов сам захочет сыграть.

— Нет, он слишком мал ростом, — ответил армянин.

Другие не засмеялись. В журнале «Красная новь», в статье про театр Мейерхольда, говорилось, что армянин «возвестил появление нового советского человека на мировой сцене». «Труд», захлебываясь, писал, что его «мозолистые руки схватились за штурвал театральной революции». Горком партии предоставил актеру четырехкомнатную квартиру с видом на Патриаршие пруды, а народный комиссар Луначарский, глава Наркомата Просвещения, прислал хвалебное письмо. Видимо, у армянина случилось головокружение от успехов, и он переоценил свою безнаказанность — последствие славы. Валерия, которая спала с ним время от времени (это продолжалось всю зиму), мысленно зареклась от дальнейших встреч. Астапов едва расслышал насмешку.

— Товарищ Левин, мне надо с вами поговорить. Дело срочное.

— Конечно, — сказал Левин, вставая. В руках он держал пьесу. Он сделал движение в сторону своего кабинета и объявил: — Перерыв!

— Нет-нет, товарищи, — Астапов поднял руку. — Можете продолжать. «Кто не работает, тот не ест».

Актеры ничего не ответили, но посмотрели на Левина, ожидая указаний. Левин улыбнулся, чуть неуверенно, подумал немного и ответил:

— Хорошо.

— И еще, товарищ Левин, — сказал Астапов. — Пожалуйста, захватите альбом с типажами. Все альбомы, какие у вас есть, пожалуйста.