– ума не надо.

Влада и навовсе испугалась. Но себя не уронила, только покрепче сжала опояску. Все думала, что Глеб запросто ее саму может закинуть, да подальше, чем ту бадейку. Но делать нечего – пришла, а стало быть, надо и повидаться, и повиниться.

– Мне бы увидеть его, дяденька. Кликни, не сочти за труд.

Вадим брови изгибал, усмехался, но молчал. Взглядом жёг чудным. Владка спину-то прямила, но все одно, тревожилась, краснела под взглядом сивоусого. Промеж того, народ, что топтался на подворье разбрелся. Тишина пала звенящая.

– А чего ж не кликнуть? Кликну. Ты, Владка, ежели что, беги и не оборачивайся. Злой Глебка нынче, – Вадим захохотал, а потом и гаркнул: – Гл-е-е-е-е-б! Влада пришла! Выйдешь иль сказать, чтоб обратно поворачивала?!

И пошел себе за угол хоромины. А ведунья растерянная осталась стоять у крыльца в тишине, ждать злобного Чермного. Спустя миг из открытых дверей послышался топот сапог, грохот страшный, а уж потом на крыльцо выскочил воевода: рубаха распахнута, опояска кое-как держится.

Влада попятилась: уж очень горячий взгляд Чермный кинул. Пойди, стерпи такое-то. Едва не прожёг насквозь.

– Здрава будь, – молвил негромко, ухватился одной рукой за опояску, другой оперся на столбушок крылечный. – По делу? Или так, в гляделки поиграть?

– Здрав будь, – ответила тихо. – Не знаю, что и ответить тебе, воевода. И по делу, и в глаза тебе посмотреть. – голову опустила, слов искала, да не находила.

– Смотри. За погляд, чай, деньгу не берут, – спустился с приступок и встал возле Владки. – Чего ж не смотришь?

– Глеб, – вздохнула тяжко ведунья, – обидела я тебя напрасно. Вечор слова кинула злые, что виноват ты, а так посмотреть, то благо дарить тебе должна. Слепая была, доверчивая. Теперь ученая. Ты зла на меня не держи, – запнулась, – прости, коли сможешь.

Поклонилась чуть приметно и пошла со двора. Застыла, заледенела, разумея, что Глеб смолчал, ни словечка не кинул в ответ. Но шла, слезы сдерживала. Все корила себя за глупость, что толкала творить нелепое, дурное: привечать скверных, отталкивать хороших.

В глухой проулок зашла, когда сумерки пали. Встала у кустяных зарослей и смотрела, как темнеет неба край, а солнце закатывается за Волохов светлый. Чуяла, как тихо, безотрадно и безлюдно. Лишь издалека чуть слышался смех, песни и писк жалейки – тоненький, веселенький.

– Да что ж за доля-то такая? – шептала тихо. – За что ни возьмусь, все против меня оборачивается.

– Быстроногая ты, Влада Новоградская, – голос Чермного прогремел в тишайшем проулке, – не догнать.

Владка обернулась и заулыбалась. Глеб и сам сиял, как мордашка Белянки после медовухи.

– Я и не убегала, – покачала головой. – Ты, видно, не торопился.

– А и не торопился, – шагнул ближе. – Шла уж очень заманчиво. Волосы светятся, навеси звякают, а запона вокруг тебя обвивается. Загляделся.

– Опять крался за мной? – укоряла, но без злобы. – Я и не услыхала, что идешь. Ступал тихо.

– Привычен, – шагнул еще ближе.

– Глеб, – заторопилась, словами принялась сыпать. – Прости меня. Не со зла, по глупости обидела. Слова-то сами с языка соскакивали.

– Слова что – звон пустой, – смотрел горячо, тревожил взором. – Иное горько, Влада.

– Я… – запнулась, но не смолчала: – Глебушка, не говори ничего, ответа у меня нет. Ты себя не мучай и меня не казни. Горечь твоя пройдет, и не вспомнишь. Кто я есть? Ведунья неудачливая и неумная. Промеж того гордячка, каких поискать. Божетех пенял, да и Беляна укоряла не раз. Счастья со мной не стяжаешь, себе только хуже сделаешь. Ты воевода теперь, так для чего тебе сплетни? Увидят, что опричь меня ходишь, укорят. А то и бляху воеводскую отберут. Кто ж с волхвами связывается?

– Если только об том печаль твоя, так она пустая, – шагнул ближе, в глаза заглянул да так, что щеки Владкины румянцем полыхнули. – Я изверг, ты – ведунья. Такого никто не простит и не забудет. Влада, по всему выходит, быть нам вместе.

– Ты что… – попятилась. – Глеб, не говорила я про вместе. Слов таких не кидала, ничего не сулила.

– Так посули, – улыбнулся и опять шагнул ближе. – Чем я нехорош? Глянь, здоровый, сильный. Владка, я еще и богатый. Промеж того воевода Новоградский. Чего нос-то воротишь? – шутейничал, нахваливал себя.

– Из жадности к тебе притулиться? – Влада и сама заулыбалась. – Так ведь я и сама не без приданого. Да еще и Влада Новоградская, ближница самого Божетеха. Зачем мне наново себя неволить? – и снова отступала от Чермного.

– Погоди, чегой-то сразу неволить? Вдруг понравится? Да так, что сама меня не отпустишь, – уговаривал, бровями играл потешно и наново наступал на Владку. – Вечор говорила, мол, возьми и отлипни. Так я возьму, не дурак, чтоб отказываться.

– И отлипнешь? – старалась не улыбаться, да не выходило.

– Не-е-е, – замотал головой. – От тебя оторвусь только вместе с кожей. Уж прости, Влада, иначе никак. А потому давай возьму, что давеча сулила.

– То вечор было, а нынче иное, – засмеялась, шагнула от Глеба и почуяла спиной глухой заборец.

А Чермный вмиг подскочил и опустил руки на бревна не струганные, забрал в полон ведунью: не повернуться, не вырваться.

– Попалась, – в глаза смотрел неотрывно. – А теперь давай поговорим, Влада. Посул твой тебе прощаю, однако знать должна, жалею, что ушел.

Влада и дышать забывала, смотрела в глаза темные, себя не помнила. Жар от Глеба нестерпимый шел, будто огнем полыхало, а промеж того дурманом веяло чудным: то ли липой цветущей, то ли еще чем.

– А что ж ушел? – прошептала, разумея, что и говорить-то такого не хотела, само с языка спрыгнуло.

– Мне ни из мести, ни из милости не надобно, – брови изогнул печально. – А нынче ты не плачешь, об нем не думаешь и на меня смотришь тепло.

Влада почуяла и боль Глебову, и горесть, и обиду. Сей миг себя и укорила, памятуя, как тяжко, когда любый отворачивается, от себя гонит. С того, должно быть, положила ладонь на его щеку, утешать принялась:

– Глебушка, прости меня, – сокрушалась. – Нечего мне ответить, да и нечем. Сердца не осталось, дыра там черная и глубокая. Не хочу печалить тебя, а