С теми словами принялась опояску снимать; Глеб в сумерках и не приметил, что не пояс обнимал тонкий стан ведуньи, а холстинка.

– Хочу порвать с тобой. Хочу забыть о тебе и никогда более не вспоминать. Врать не стану, люб ты мне по сию пору. Только не князь Скор, что передо мной сейчас, а Нежата. Тот, который мною дышал, любил меня на берегу реки Загорянской. Тот, кому себя отдала и едва от счастья не погибла. Видно, память люблю…Но даю зарок, князь Новоградский, что ее из себя вытолкну, изживу.

Скор бросился к Владе, ухватил за плечи и прижал спиной к стволу толстому:

– Изживешь? Не дозволю. Моя ты, слышишь? Моя! – и потянулся к ней, приник к белой шее поцелуем.

Глеб выскочил из схрона своего немудреного, но не успел сотворить страшного: Влада опередила.

– Пусти, – голос ведуньи зазвенел сталью мечной в сумеречной тиши. – Рук ко мне не тяни.

Глеб обомлел, когда увидал искры лазоревые, что закружились опричь князя. Обмер и Нежата: руки убрал и встал столбом.

– Влада, не своей волей от тебя отказался, верь мне. Тебя люблю и до самой смерти любить стану.

– То твоя беда, не моя, – Влада говорила ровно и тихо, но Глеб приметил как дрожат ее руки, как сжимают крепко белые пальцы холстинку.

– Обещалась подмогой мне быть, обещалась любить, – Нежата двинулся подойти, да не смог, будто в смоле увяз. – Влада, нужна ты мне.

– Я ли, князь? Не сила моя, что влить могу?

Глеб залюбовался. Ведунья брови изогнула гордо, выпрямилась и смотрела неотрывно на мужа. Глаза жемчужные сияли лазоревым светом, волосы мерцали, будто солнце ушедшее в них запуталось, заблудилось.

– Влада, любовь твоя мне силы дает, – упирался Нежата, уговаривал.

– Порвись, а я взамен силой поделюсь. Не для тебя отдам, для Новограда. Божетех говорит, что вскоре рать на нас пойдет, так твоя забота не дать крови пролиться.

Глеб подошел ближе, разумея, что сей миг и ложится нить в полотно судеб: и его, и ее, и князя.

– Влада, ты ж меня без ножа режешь… – говорить-то говорил, а сам уж двинулся к ведунице, протянул руку к холстинке. – Долг за мной перед людьми, пойми ты. Не могу народ бросить в недоле, и от тебя не могу отказаться.

– Ты уж отказался, князь, – протянула ему край тканый и повела за собой к тихим водам Волхова.

Скор пошел – тяжко, безвольно. Там уж в воде разорвали с треском холстину, да и кинули обрывки в волну невысокую. Река понесла лоскуты в далекую даль, будто смыла любовь горькую, боль сердечную.

– Прощай, Нежата, – положила руку на плечо князя, окутала лазоревыми искрами мужа недавнего, сил влила. – С сего мига я тебе никто. Теперь я Влада Новоградская, ведунья и знахарка. Не ходи за мной, не стереги. Нужна будет подмога, весть присылай. Зарока от тебя не прошу, не сдюжишь, а потому упреждаю, если навязываться станешь, так я объявлю, что женой тебе была.

– Мне грозишь? – Нежата брови возвел высоко.

– Себя обороняю.

Отвернулась и пошла. Если б Глеб не смотрел неотрывно, если б не знал ее, не держал в своих руках, так бы и не догадался, что идет из последних сил. Держится из одной только гордости и всякий миг упасть может.

Не опасайся Чермный за Владу, ринулся бы к Нежате и добавил сверх того, что ведунья ему отрядила. Пошел за окаянной: стерёг, чтоб не рухнула, не ударилась.

Влада шла, качаясь, будто все силы слила досуха. Едва добралась до хором волхва, так и привалилась, горемычная, к стене бревенчатой, укрылась под черемухой. Там уж и отпустила себя, захлебнулась тихим рыданием.

– Тут я, Владка, – знал Глеб, что Светоч дурной на ее опояске, но чуял, что сей миг нужно ей сил отдать. Продрался сквозь куст и обнял накрепко, будто прилип.

– Ты зачем… – не договорила, приникла, как замерзший к очагу в мороз. – Глеб, просила не ходить за мной. Что ж вы рвете меня на части?

– Ругаться хочешь? Давай, стерплю. Стой уж смирно, грейся, – улыбка против воли наползала на лицо, радость теплая окатила. – А и грозная ты, Влада Новоградская. Мужа отделала так, что любо-дорого.

– Стерёг? – сокрушалась. – Где ж схорониться от тебя?

– А нигде. Ты уж напрасно не трепыхайся, привыкай, что я рядом. Вон, засопела уж. Да и не злобишься. А стало быть, отрадно тебе сей миг не меньше моего.

Если б знал, чем слова шутейные отзовутся, так смолчал бы. Но вылетело – не поймаешь.

– Отрадно? – толкнула Чермного от себя. – Так я расскажу тебе, Глеб, как мне отрадно. Ты порежь себя надвое, ходи и кровью обливайся! Тогда и узнаешь, какова она отрада моя! Ты ж сторговал меня, подсунул Нежате кус сладкий! Не влезь ты, так неведомо, что б случилось! Меня хотел для себя?! Так бери, бери! Что смотришь?! Иль надо, чтоб сама к тебе кинулась?! Слова тебе шептала ласковые?! А может, так сойдет?! Возьми и отлипни!

Дернула ворот рубахи, спустила с белых плеч и прислонилась к стене, дожидалась. Глеб глаза прикрыл на миг, а потом и заговорил, сдерживая ярость огневую:

– Его не винишь, а меня хаешь?! – рычал зверем. – Моя ли вина, что мужа себе выбрала гнилого?! Ему простила, а меня бьешь?! Знаешь, что перед тобой безволен, а кусаешь?! Давай, изгаляйся! Я прощу тебе, Влада, все прощу. Ты только глаза раскрой, взгляни на меня не как на ворога…

Шагнул к ведунье, взял личико заплаканное в ладони и поцеловал в губы. Почуял, как трясется, как сжимается в комок. Был бы бабой, зарыдал в голос. А как иначе? Принять нелюбовь от желанной – казнь страшная, пытка огненная.

– Ступай в дом, Влада, согрейся. Озябла ведь, – отступил на шаг, другой. – Иди, не играй с огнём. Иначе на плечо закину и к себе заберу. Ни слезы, ни крики не помогут.

Отвернулся и пошел. Услыхал ее тихий шепот в ночи, что звал его: