— О-о, — пробормотала Эллен.

— Справишься?

— Да, конечно, надеюсь. А это детектив?

— Нет. Отнюдь, — коротко ответил Хоффман. — А теперь я поужинаю, пока еда не остыла.

Он схватился за серебряную крышку, но задержал пальцы на ручке и с серьезным видом посмотрел на девушку.

— Эллен, ты знаешь, кто я?

Она недоуменно посмотрела на него.

— Вы — господин Хоффман, шеф карантинной станции.

Он задумался на секунду — и кивнул, будто ее ответ полностью удовлетворил его.

— Разумеется. Точно. До завтра.

«Сомневаюсь», — подумала Эллен. Ведь Нильс, должно быть, уже получил ее письмо. И завтра на острове будет облава.

Но на следующий день залив был пуст, полицейские не появились. Над поверхностью воды лишь стлалась тонкая дымка тумана. Неужели им помешал туман? Может, у материка он очень плотный?.. У Артура, во всяком случае, с этим не было никаких проблем — Эллен видела его отплывавшим на большой скорости утром и вернувшимся после обеда.

Неужели Нильсу плевать на ее рапорты? Может, он не принял их всерьез? Решил, что ее шокирующие новости — не более чем фантазия?

Она наскоро написала несколько сердитых строк:

Когда вечером она пришла с подносом к Хоффману, тот улыбнулся и гордо кивнул на письменный стол. Там стоял новенький «Ундервуд».

— Быстро у вас получилось, — заметила она.

— Артур привез сегодня… Ну как, подходящая машинка?

— О да.

— Лента и бумага вот здесь, — показал Хоффман.

Эллен поставила поднос с едой и подошла к письменному столу. Открыв коробочку с лентой, привычно заправила ее в машинку. Затем вскрыла пачку бумаги, заправила лист в валик и уселась на стуле, держа пальцы наготове над клавишами. Затем снова поднялась и нагнулась над своим стулом.

— Что-то не так? — спросил Хоффман.

— Нужно подогнать его под мой рост. Важно правильно сидеть.

Она хотела повернуть приводное колесико, но оно, видимо, застряло. Похоже, его никогда не подкручивали.

— Вы, наверное, сможете мне помочь, господин Хоффман? — спросила Эллен, кивая на сиденье. — При ваших ручищах…

И тут же подумала, что ляпнула что-то не то.

В следующий миг он оказался рядом с ней и огромной волосатой рукой нащупал колесико. Его мускулы напряглись, вены вздулись.

— Ну вот, теперь крутится, — сказал Хоффман. — А с подбором высоты ты уж сама справишься.

Он отошел к шкафу, налил себе стакан вина и сел перед подносом с едой.

Эллен поставила стул, как их учили в институте Ремингтона, и попробовала разные его уровни, прежде чем осталась довольна высотой. Хоффман с интересом наблюдал за ней, мерно жуя. За окном лежала бухта, серая и пустынная, ни единой лодки на горизонте. Туман поднимался от водной поверхности, медленно колыхаясь, как будто дышал.

— Готова? — спросил Хоффман.

Девушка кивнула, выпрямила спину и поднесла пальцы к клавишам.

— Я родился в тысяча восемьсот восемьдесят втором году, — начал Хоффман.

— Так это автобиография? — спросила Эллен, заинтересованно повернувшись к нему.

— Я этого не говорил. — Он погрозил ей вилкой. — А тебе нужно печатать под диктовку, а не комментировать сказанное мною.

— Извините. — Она снова повернулась к машинке.

Хоффман продолжал:

— В те дни, когда мой отец был трезв, он работал на лесопилке. Я слышал, что когда-то он был отличным мастером, но потом ему стали давать лишь грубую, простую работу. Отец бил меня, когда был пьян. Говорил, что в наказание. За то, что не съел еду. Что говорил слишком громко. Что говорил слишком тихо. Что говорил, когда должен был молчать. Что молчал, когда должен был говорить. Повод к избиению всегда находился. Я пытался вести себя так, чтобы не было причины сердиться на меня, но постепенно понял, что все эти причины были надуманными. Правда в том, что он бил меня потому, что ему это нравилось. Он это любил. Неописуемо наслаждался этим.

— Как ужасно, — пробормотала Эллен.

Серебряная вилка лязгнула о тарелку, когда Хоффман опустил ее.

— Разве так принято, чтобы машинистки высказывались о тексте, который им диктуют? — спросил он.

— Прошу меня извинить, господин Хоффман. — Эллен распрямила спину, ожидая, когда он прожует кусок.

— Еще он запирал меня в гардеробе, — продолжил Хоффман. — А затем напивался до потери сознания. То ли для того, чтобы заглушить упреки совести, то ли в поощрение своих методов воспитания — не знаю. Когда он отключался на кухонном диване, мать обычно вытаскивала ключ из его кармана и выпускала меня. Она ничего не говорила, я слышал лишь звук поворачиваемого ключа. Когда я открывал гардеробную дверь и выбирался, ее уже не было.

Зная, что меня могут запереть в темном гардеробе когда угодно, я спрятал там огарок свечи и коробок со спичками. Очутившись там в следующий раз, я на ощупь пролез в угол, зная, что они там лежат, и зажег свечу. Сначала я почувствовал себя еще более запертым, потому что видел так близко стенки и покатый верх. Затем стал исследовать, что там внутри. В самой глубине я нашел коробку с книгами — дешевыми зачитанными романами для прислуги. Я догадался, что они были мамиными. Прошло уже, наверное, много лет с тех пор, как она их читала, потому что книги покрывал толстый слой пыли, а какие-то насекомые выели клей из корешков, так что они разваливались, когда я брал их в руки. Чтобы как-то убить время, я читал некоторые из них. Раньше я никаких книг, кроме школьных учебников и псалтыря, не читал. Массу слов я не понимал. Однако текст помогал рисовать картинки в моей голове. И через несколько минут я уже находился в другом мире, с графами, камеристками и их тайной любовью в итальянских дворцах. Слыша, как мать поворачивает ключ, я быстро гасил свет и прятал свечу вместе с книгой. Но сначала загибал уголок страницы, чтобы не забыть, где остановился…

Подлив себе вина, Хоффман продолжил:

— Когда в следующий раз меня пороли, я сжимал челюсти и думал о графе и камеристке, собиравшихся бежать, и о том, что вскоре узнаю больше об их приключениях. В гардеробе я проглатывал книги одну за другой и был вынужден запасаться новыми свечками и спичками. Я воровал их в церкви — это оказалось намного легче, чем воровать у отца с матерью. Но однажды случилось ужасное. Книга, которую я читал, развалилась на листы, когда я переворачивал страницу, и те, разлетевшись, попали в пламя и загорелись.