Она знала.

– Многие из них продают себя, а не фрукты. Никаких фруктов у них в корзинах нет, – сказала Анна Стина, отведя взгляд.

Она встречала их на улице. Они выходили из подъездов с всклокоченными волосами, в измятых платьях. Все они мечтали найти жениха. Все слышали святочные рассказы. У каждой есть подруга, а у подруги подруга, и знакомая этой подруги теперь танцует на балах с баронами в ожерельях из драгоценных камней, а прическа ее едва ли не задевает люстры. Кто-то из них приспосабливается к коротким случкам на грязных матрасах и в заплеванных подъездах, кто-то страдает и плачет по ночам, но и у тех, и у других век недолог. Они исчезают. Куда – никто не знает. Некоторые оставляют свои корзинки, но не для балов, а для веселых домов, где они меняют имя и проводят дни и ночи на спине или на четвереньках, а у них между ног сменяют друг друга гости.

Ночные бабочки.

– Анна Стина и ее мать нужды не знали, хотя в доме нет мужчины и сама Анна Стина зачата в грехе. Наверное, Анна Стина неплохо зарабатывает на своем товаре. Наверное, пришелся по вкусу покупателям, или как?

Анне Стине кровь бросилась в лицо. Ясное дело, они истолкуют это, как признание вины. Что можно сказать, если ложь заранее и нарочно назначена правдой?

Пастор Люсандер подался вперед, сцепил руки в замок и продолжил, не дожидаясь ответа:

– Анне Стине не обязательно оправдываться. Есть свидетели твоего распутства. Община Катарины, может, и не самая богатая, но, если Анна Стина считает, что здесь некому побороться за правое дело, она ошибается.

Пастору Люсандеру больше всего хотелось, чтобы его оставили в покое. Приказать бы Буману вынести стул в сад и посидеть там в одиночестве с трубкой. Весь разговор настолько же предсказуем, насколько утомителен. Эта малолетняя блудница пытается вкручивать мозги ему, пастору, уже больше десяти лет прослужившему в Катарине и знавшему историю предместья как свои пять пальцев. Падшая девица, как и ее мать. Бесконечная цепь, она тянется от поколения к поколению, наверное, от самого Всемирного потопа – ни страха Божьего, ни умения отличить хорошее от плохого, благочестивое от грешного. Погрязшие в грязных плотских желаниях, как звери в загоне. Тупые язычники, поклоняющиеся Маммоне, Бахусу и Венере. Век кончается, а лучше не становится, и с каждым годом все большая тяжесть ложится на плечи пастора.

Пожар пятьдесят девятого года окончательно разорил приход предместья Мария, погорельцы стали нищими, и забота о них легла на соседнюю Катарину. И за все эти заблудшие души отвечает перед Богом он, пастор Люсандер. Работы – как никогда раньше. Хуже всего – сессии консистории, где он принужден перемывать грязное белье Катарины перед пасторами всех приходов: Клары, Марии, Якоба, Николая и Хедвиги Элеоноры. Он давно взял в привычку подкрепляться перед сессией парой-тройкой шнапсов, но даже крепкое пойло не притупляет унижение. Остальные наверняка злорадно ухмыляются за его спиной – как же, неужели не ясно? Люсандер никуда не годится. Каков пастырь, такова и паства.

Несправедливая жизнь, несправедливое общество. И он – жертва этой несправедливости.

– Анна Стина Кнапп, тебе нет смысла лгать и притворяться. Тебе известны Натаниель Лундстрём и его супруга Клара София, благочестивые и богобоязненные прихожане, немало пользы принесшие общине как неустанными молитвами, так и щедрыми пожертвованиями? Супруги Лундстрём обратились с письменным свидетельством, что ты пыталась соблазнить их сына, юнгу Андерса Петтера. Нам известно, что ты, Анна Мария Кнопп, обнажила перед ним срам и вертела ляжками. Как и многим другим блудницам, для тебя нет ничего милее, чем соблазнить мужчину и вовлечь в грех, как Ева соблазнила и вовлекла в грех Адама. У меня нет причин сомневаться в правдивости свидетельства супругов Лундстрём.

Люсандер остановился перевести дыхание. Девица перед ним стояла неподвижно, бледная и молчаливая. В белой льняной юбке, короткой, чтобы не запачкать в грязи. Склоненная голова в туго повязанном платке.

Не стоит выносить сор из избы и вытаскивать ее на сессию консистории. Пусть продажные девки из Ладугордсландета и с холмов Брункеберга позорят своих духовных пастырей.

– И хотя преступление Анны Стины серьезно и непростительно, мне не хочется вытаскивать ее на суд консистории. Она еще молода и, возможно, не осознавала, что творит, и это смягчает ее вину. Лучше, если мы решим вопрос по-семейному, в нашей общине. Но без наказания я тебя оставить не могу. Поэтому предлагаю вот что: ты облегчишь душу передо мной и звонарем Буманом, умолишь семью Лундстрём простить твой грех, и тогда останется только церковный штраф. Но, поскольку мы понимаем, что у Анны Стины не так много денег, и вовсе не хотим, чтобы она зарабатывала на святое покаяние корзиной с так называемыми фруктами, мы назначим символическую сумму. Понимает ли Анна Стина, о чем я толкую?

Пока пастор говорил, Анну Стину все больше охватывала странная пустота, как и тогда, когда она увидела неживое тело матери под простыней. Почти паралич: она с трудом дышала и не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Все, что она могла, – стоять неподвижно и смотреть, как вертится Улуф Буман и как физиономия пастора постепенно приобретает цвет вареной свеклы.

– Ты потеряла дар речи, Анна Стина? Ты что, не понимаешь, что я делаю все, чтобы избавить тебя от бо́льших неприятностей? Ты всего-то должна признать грех, отмолить его и заплатить ничтожный штраф. Согласна?

Если Анны Стина владела хоть чем-то, она наверняка повела бы себя по-иному. Богатые могут себе позволить пренебрегать правдой. Но под мутным и гневным взглядом Люсандера она вдруг преисполнилась решимости защищать правду. У нее ничего, кроме правды, нет. Это ее единственное достояние. Майя Кнапп умерла, и это даже хорошо: в своей могиле она не узнает о катастрофе, предотвратить которую ценой правды она не хочет и не может. С ее губ слетает единственное слово:

– Нет.

Тишайшим, почти неслышном шепотом.

Сказала и зажмурилась, ожидая взрыва.

Но взрыва не последовало. Когда она открыла глаза, пастор так и сидел, едва втиснув толстый зад между подлокотниками стула. Буман стоял неподвижно.

Во взгляде пастора она прочитала ненависть, еще более пугающую от того, что он не дал ей выхода.

– Прочь с глаз моих, Анна Стина Кнапп!

Она повернулась и, плача, пошла к выходу.

И дала себе слово: эти слезы – последние в ее жизни.

Она ошиблась.

– Тебя исют дядьки! Двое!

Улла. Анна Стина знает только ее имя. Фамилию наверняка не знает никто, в том числе и она сама. Что она несет, кто ее может искать? Улла – дурочка, мало ли что ей придет в голову. Она тоже, как и Анна Стина, ходит с корзинкой в предместье Мария, но поюжнее. Торговец Эфраим Янссон разработал для своих девчонок систему: каждая идет по своему маршруту. Все предместье поделено, и не дай бог кому-то проникнуть на чужую территорию – хорошо, если просто обругают, вцепятся в волосы или исцарапают, а то ведь могут и избить до полусмерти.