личное честолюбие затеняло основную цель его жизни. Его «звезда» — то есть концепция судьбы — перестала сводиться к достижению чисто личного возвеличивания, а получила гораздо более широкое и глубокое толкование того, что, как он искренне считал, является его целью на земле.

К середине лета 1809 года, когда он приближался к своему сорокалетию, он больше рассматривал себя как силу, нежели как человека. У него были определенные широкие представления (большинство которых в ретроспективе оказались чрезвычайно разумными) о том, как должно развиваться человеческое общество на Западе. С отвращением относясь к неразберихе и беспорядку, он направил всю силу своей воли на создание нового общества в Европе и питал надежду распространить влияние такого общества на остальной мир.

Прежде всего он не был завоевателем, а скорее превосходным организатором. Он не очень гордился победами на полях сражений, и некоторые из войн ему навязывали монархи и правительства, которые все еще мыслили понятиями средневековой государственности. Всегда, когда его оружие венчал успех, он тут же заключал мир, обычно на очень щедрых условиях. Конечно, он был эгоцентричен, но его эгоизм, в отличие от такого качества у его противников, преследовал цель, которая выходила за рамки личного возвеличивания. В то время как философским девизом английских землевладельцев, Бурбонов, Романовых и Гогенцоллернов было изречение: «Что мы имеем, мы храним!» — цели Наполеона можно суммарно изложить фразой: «Что я имею, я развиваю!»

Ради этой цели он был готов жертвовать временем, энергией, здоровьем, счастьем, несомненно, душевным покоем. В целом история подтвердила его мечту о федерализме. Ход развития мира в девятнадцатом и двадцатом столетиях показал, что человек на Западе не может выжить, а тем более развиваться, если он продолжит отрицание идеи федерализации. Именно федерализация, а не голая диктатура лежала в основе наполеоновских поисков и его разнообразных передвижений и поступков.

Его решимость принести в жертву спокойствие духа ради достижения великой цели ни в чем не проявилась так ярко, как в его неохотном разводе с Жозефиной зимой 1809 года.

Это решение было самым трудным из всех, какие ему приходилось принимать, и стоило бесконечных переживаний. Приняв такое решение, он совершенно изменился, потому что для этого ему понадобилось столь страшное напряжение силы воли, что он даже утратил способность принимать решения. В течение шести предстоящих лет нерешительность сыграет важную роль в его падении. В конце концов это приведет его к такому положению, когда за него все решения будут принимать его тюремщики.

Он уже несколько лет задумывался о разводе, и не потому, что его жена утратила для него былую привлекательность, а потому, что для него было существенно важно приобрести законного наследника. Он знал, что без наследника труды его жизни со временем утратят всякий смысл, во всяком случае в той степени, в какой он понимал это. И поскольку мы рассматриваем его личные дела, то именно с этой точки зрения и должны подойти к разводу.

Несколько обстоятельств задержали это решение оставить Жозефину и поискать новую жену, которая привнесла бы стабилизацию в его империю, придала бы ей ощущение постоянства, которое утратили все европейские правительства с тех пор, как парижские толпы штурмом взяли Бастилию.

Одним из таких обстоятельств были его сомнения относительно собственной способности иметь наследников, но они были рассеяны вначале, когда родила сына Элеонор, и в конце — известием о беременности Марии Валевски осенью 1809 года.

Второе обстоятельство — на ком он должен жениться? Эта проблема обрастала всякого рода трудностями.

И наконец (и это обстоятельство, несомненно, является серьезнейшей причиной его затянувшихся колебаний), сохранялась его глубокая привязанность к Жозефине и безутешное отчаяние, которое, как он знал, охватит его в случае окончательного разрыва с нею.

Его любовные похождения (с возможным исключением Марии Валевски) никак не затрагивали его глубоких чувств, которые он испытывал теперь к своей жене.

Страстное обожание итальянских дней давно улетучилось, но напряжение от фантастического путешествия по жизни, которое они совершили вместе, выковало для них такие узы, которые затмили сексуальную связь. Такое физическое удовлетворение, которое давали ему женщины типа актрисы Жорж или чародейки Дюшатель, стало значить настолько мало по сравнению с умственным облегчением, наступающим от часа, проведенного в обществе сорокашестилетней Жозефины. Все остальные дамы, за исключением Валевски, пробуждали в нем напор, неистовую и эгоистичную радость физического обладания женщиной, иногда же — игривость, когда нервное напряжение ослабевало.

Он уважал Жозефину, восхищался ею, испытывал внутреннюю ребяческую привязанность к ней. Устранение ее, хладнокровный обмен на какую-то незнакомку, лишенную богатства их совместных переживаний, было бы жертвой, на которую даже такому волевому человеку, как он, было почти невозможно пойти.

И все же он сделал это, нанеся самому себе незаживающую рану агонии отречения от нее и сомнений в собственной правоте. Такая жертва могла быть абсурдной, безжалостной и ненужной, но он никоим образом не принес ее с легкостью или цинизмом. Эта жертва принесла ему больше страданий, чем окончательное отречение от трона.

Событие, которое в завершение всего позволило ему решиться на этот шаг, носило драматический характер.

Молодой фанатик совершил на него покушение, когда Наполеон находился в Вене во время австрийской кампании. Это была неумелая и неуверенная попытка, которую легко предотвратил его адъютант Рапп, но она произвела на Бонапарта глубокое впечатление. Так же как и бесстрастная решимость и презрение к смерти, продемонстрированные несостоявшимся убийцей, молодым человеком по имени Стапс. Как раз перед этим покушением Наполеон был вторично ранен в бою, первое ранение он получил в бедро близ Тулона в самом начале своей карьеры.

Мушкетная пуля угодила в ногу, когда он наблюдал за штурмом города Регенсбурга, и, хотя ни одно из этих ранений не стало опасным для его жизни, они тем не менее подтвердили предчувствия его советников. Все стали размышлять о том, что случится с империей, если он погибнет до того, как назначит преемника, причем такого наследника, который будет пользоваться безусловной преданностью со стороны государства, армии и союзников.

Беременность Валевски развеяла последние остававшиеся сомнения относительно того, что ребенок Элеонор Денуэль мог быть не от него. В дополнение ко всему, и он сам, и имперская Франция находились теперь в зените своих удач, и потому пришло время подумать о будущем.

Медленно и угрюмо подошел он к такому решению, а когда принял его, приступил к реализации в унылом, неуверенном и совершенно несвойственном ему стиле.

Он начал с того, что сказал об этом Эжену, сыну Жозефины, и именно от этого молодого человека она впервые получила настоящий намек на то, что давно предвиденный