«Я вас чем-то расстроил? Надеюсь, что вы испытали обратное. Или ваше первое впечатление улетучилось? Моя страсть нарастает. Вы похитили мой покой. Удостойте меня небольшой радости, частичкой счастья согрейте бедное сердце, которое готово боготворить вас! Разве так трудно ответить мне? — Затем с долей имперского каприза: — Теперь вы должны мне целых два!»

Дюрок, который сломал себе ключицу на этой неделе во время аварии с каретой и которому эта конкретная осада не нравилась, торопливо повез письмо, но вновь возвратился невеселый, с пустыми руками. Похоже, эту даму невозможно было заполучить обычным способом.

Пригласили князя Понятовского, не прямо от имени императора, а, вероятно, от имени несчастного дворцового церемониймейстера. Польский патриот проявил большую готовность помочь, но, несмотря на длительные уговоры, Мария выставила его из своей комнаты и заперлась на ключ. Он произвел на нее не более глубокое впечатление, чем французский церемониймейстер. Дверь Марии оставалась запертой. У нее не было ни малейшего желания награждать потенциального освободителя Польши частичкой счастья, даже хоть немножечко порадовать его.

Тогда Наполеон пустил в ход свою осадную артиллерию в форме солидного набора полуобещаний. Сочетая уговоры с прозрачными намеками политического характера, он закончил свое третье послание словами: «Все ваши желания будут исполнены… ваша страна станет мне еще дороже, если вы сжалитесь над моим сердцем!»

Тем временем и помимо Наполеона усиливалось давление за стенами ее спальни. Понятовский и его подручные бормотали что-то и упрашивали ее. Польские офицеры и женщины обхаживали ее, спорили с ней, пытаясь уломать. Даже сам старик Валевский (единственный патриот, которого не посвятили в секрет) делал все возможное, чтобы убедить Марию «проявить немного больше энтузиазма ради общего дела».

Наконец, чуть ли не сведенная с ума этим нестройным хором, она поддалась на их уговоры, и поздним вечером Дюрок проводил ее в императорские апартаменты. Она пробыла там три часа и вышла такой же чистой, как и вошла.

И это неудивительно. Все три часа она проплакала.

Стойкое сопротивление Марии Валевски домогательствам Наполеона не было кокетством в начальный период их связи. Она была женщиной на редкость скромной, абсолютно бесхитростной, искренне преданной своей католической вере и с глубоким почтением относилась к брачным клятвам. К несчастью для себя, она так же, как и все поляки, была беззаветно предана Польше и так же, как и сам Понятовский, горячо стремилась к тому, чтобы ее родина не оказалась в лапах русского медведя, а заняла присущее ей законное место в семье европейских наций.

Если бы она не была столь горячей патриоткой, то весьма сомнительно, чтобы она отозвалась бы увещеваниям и поддалась мощному давлению, оказанному на нее согражданами, а также самым волевым человеком на свете. Однако, сдавшись и проведя несколько часов наедине с мужчиной, которого позже узнает как никто другой на свете, включая Жозефину, она поддалась его очарованию и нежности и стала принадлежать ему так, как не принадлежала ему в прошлом ни одна иная любовница.

Для Марии Валевски всегда было что-то исполненное пафоса в человеке, избравшем путь одиночества, бурных потрясений для реализации такой исключительной судьбы. Возможно, его одиночество и его удивительная беспомощность громко взывали к ее материнским инстинктам. Может быть, ее брак без любви пробудил в ней физическое желание принадлежать ему, стать нужной, как становятся незаменимы иные молодые женщины для своих супругов. Или, вероятно, ее тоже коснулись рожденные на звездах лучи судьбы, и она решила с тех пор и впредь вместе с ним пройти этот путь одиночества до самой могилы.

Эти вопросы могут навсегда остаться без ответа, так как застряли в сердце миниатюрной польской блондинки, внезапно и надолго покорившей воображение Наполеона. И она войдет в историю как «единственная женщина, которую по-настоящему полюбил Наполеон», или «единственная женщина, которая действительно любила Наполеона».

Как и Дюшатель, Мария Валевска хранила свое достоинство. Она не кинулась к своему бювару и не начала строчить мемуары сразу же, как только колосс был сброшен со своего трона. То немногое, что мы знаем о ее подлинных чувствах к нему, почерпнуто из истории их редких встреч на протяжении некоторого отпущенного им судьбою времени. Есть достаточно указаний на то, что хотя бы временно Наполеон снова испытал идиллию вишневого сада в Валенсе его юности и нашел нечто такое, чего двадцать один год искал в пороховом дыму и что ему предстояло искать еще долгих восемь лет.

Семья Марии Валевски, урожденной Марии Лакзинской, считалась аристократической, но отец ее умер, когда она была еще ребенком, и матери пришлось тяжело бороться, чтобы содержать и воспитывать шестерых детей на средства от их небольшого поместья.

В возрасте пятнадцати с половиной лет Мария покинула школу, где получила относительно хорошее образование, и ей сразу предложили на выбор двух женихов, обладавших и влиянием, и богатством. Один из них, сын русского генерала, внешне представительный человек подходящего возраста. Второй — Анастас Колонна де Валевич-Валевский — был уже семидесятилетним стариком.

Она выбрала старика. Он, по крайней мере, был поляком.

Ее жизнь до знаменательной встречи не блистала счастьем. Граф Валевский был добрым, но нудным. Жизнь молодой горячей девушки, наделенной исключительным очарованием и красотою, протекавшая в мрачном сельском доме со стариком, не могла ей нравиться, но она обрела некоторое утешение в религиозных обрядах и вскоре прослыла женщиной исключительно набожной.

Через неделю после встречи с Бонапартом наедине Мария Валевска стала любовницей Наполеона и все оставшееся время пребывания его в Варшаве проводила с ним каждую ночь и присутствовала на всех приемах. Если она не появлялась, он отказывался выходить к приглашенным, и скоро все, включая самого старого графа, ее супруга, стали понимать, что происходит.

Наполеон проявлял такой же детский восторг в ее присутствии, какой он выказывал во время своей связи с мадам Дюшатель. Но все-таки несомненно, что в обществе молодой полячки он получал больше беспристрастного дружелюбия и искренней любви.

Казалось, она не ждет от него награды за принесенную жертву и даже забота о независимости Польши отошла для нее на второй план. Она не требовала ни драгоценностей, ни почестей, ни политического влияния взамен многих часов, проведенных с ним.

Он продолжал писать домой письма в таком же шутливом духе, будто бы посмеиваясь над собой, пока Жозефина, загоревшаяся желанием приехать к нему, не прибегла еще раз к тактике слезливых упреков. Тогда он вдруг сразу изменил тон: «…я настаиваю, будь бодрее! Мне сообщают, что ты постоянно ревешь… будь достойной меня… покажи больше выдержки!»

Бедная Жозефина! У нее не оставалось уже и намека на ту черту характера,