Дима, правда, его утешает. Говорит, что им трудно себе представить, насколько важными могут быть те или иные сведения, так как не ясна вся картина в целом. И все же…

– Ну, что, дружище, пообщался с Хайди?

Вилли вздрогнул, когда Дима присел рядом. Потом лицо его немного оживилось. Но Варгасов окончательно понял, что пора закругляться с этими кладбищенскими встречами: они плохо действуют на Шварца. Надо найти какой-то оптимистический вариант. А сейчас еще предстоит рассказать ему о вчерашней неудаче…

Но, узнав обо всем, а главное, увидев, как расстроен Пауль, Вилли горячо принялся его успокаивать, доказывая, что никакой вины его тут нет. Разве совершенно случайные вещи можно предугадать.

Потом они судили и рядили, как все-таки подобраться к лаборатории Пфирша: от этого задания Центр не освобождал Варгасова, хотя и не торопил.

– Трудная штука… – с сомнением покачал головой Шварц. – Ты же сам все видел! Особняк за высоченной стеной… Проволока под током. По улице прогуливаются могучие дяди в штатском. А «швейцара» за стеклянной дверью помнишь?

– Помню…

– Как нам тогда удалось его увидеть! Ведь ворота распахнулись всего на несколько минут. Но и этого было достаточно, чтобы в глаза бросилась его выправка. Мимо такого те просочишься…

– Надо что-то придумать!

– Надо. Обязательно надо! А пока будем делать то, что делаем. Я тебе сегодня тоже кое-что принес. На, держи!

Варгасов пробежал небольшой листок и помрачнел.

– Ты уверен, что все точно?

– Это подтверждается еще несколькими материалами.

Дима снова, уже вчитываясь в каждое слово, прочел секретное указание Гитлера:

«…То, что мы сейчас определили как руководящий слой в Польше, нужно ликвидировать, то, что вновь вырастет на смену, нам нужно обезопасить и в пределах соответствующего времени снова устранить… Нам не нужно тащить эти элементы сначала в концентрационные лагеря рейха, так как в результате мы имели бы излишние хлопоты и переписку с членами семей… Мы… сделаем это в той форме, которая является простейшей…»

– М-да-а, фюрер желает обойтись, без бумажной волокиты…

Но фюрер и его подручные отнюдь не всегда избегали «канцелярщины»! Извещать родных о насильственной смерти близких, выражать соболезнование им действительно надоело, а вот наживаться на труде арестованных и даже на их гибели – нисколько!

Уж если семье Густава Нейбауэра (Диме недавно попала в руки копия этого документа), обвиненного в «разложении вооруженных сил» и казненного, был прислан «счет» за содержание под стражей и приведение в исполнение смертного приговора…

Кинули в тюрьму – плати. Затягивают с казнью – тоже плати. Умертвляют – опять плати. Даже за то, что чиновники выписали этот «счет», выходящий за рамки человечности и морали, за то, что приклеили марку, – родным Нейбауэра надо было заплатить, будто уже не заплачено жизнью их Густава!

Кажется, что нормальный человек до такого не может додуматься! Однако имперский министр юстиция Франц Шлегельбергер – профессор, доктор – мало походил на человека, умственно отсталого. Но вот то, что он рабски обещал своему фюреру, заставляет сомневаться в его принадлежности к «гомо сапиенс». Может ли «человек разумный» наметить себе такую программу работы:

1. Приспособить юстицию к национал-социалистскому режиму.

2. Исполнять все особые пожелания фюрера.

3. Создать «специальное право» для евреев и поляков.

4. Применять особо строгие наказания в отношении евреев и поляков.

5. Позаботиться о том, чтобы обвиняемые евреи и поляки были лишены всех юридических средств защиты.

6. В противоречии с законом выносить смертные приговоры при подготовке к государственной измене, с отягчающими вину обстоятельствами.

Вскоре скамейка у могилы Хайди фон Пеништранта опустела. Сначала ушел Вилли. Через несколько минут – Дима. Чем реже их будут видеть вместе, тем лучше. Что бы с одним из них ни стряслось – другой должен быть вне подозрений! И обязательно нужно переменить место встреч: вид кладбища, пусть и собачьего, угнетает Шварца.

Нужно подыскать что-нибудь будничное и в то же время удобное… Вроде того заброшенного подвала, который облюбовал для их рации Максим Фридрихович.

Он собрал ее буквально по крупицам, тайком добытым на радиозаводе П. Леви, где тихий, исполнительный Кесслер был вне подозрений. Они обычно съезжались к тайнику порознь. Но чаще действовали поодиночке: и тот и другой прекрасно владели передатчиком.

Горин, несмотря на краткость и деловой стиль радиограмм, никогда не забывал сообщить, как чувствует себя Варвара Ивановна, как идет жизнь у настоящего Пауля, у которого недавно родился сын, названный Максимом.

Узнав об этом, старший Кесслер ужасно разволновался (у него, кстати, был очень подходящий псевдоним – «Дед»): закашлялся, прослезился… Но сделал вид, что трубочка во всем виновата. И Дима поддержал его в этой игре.

А как Горин помог Диме окончательно убедить Вилли, что Пауль Кесслер не переодетый гестаповец и провокатор, а антифашист? Сколько Сергею Васильевичу и Денисенке пришлось потрудиться…

…Варгасов довольно скоро поверил Вилли. Но ведь надо было, чтобы и Шварц поверил ему! Критического отношения к тому, что делается вокруг, было недостаточно. Требовалось еще работать против этого режима. А такая «работа» в любую минуту могла кончиться весьма плачевно! Тогда получили бы родные Вилли узкий конвертик со «счетом»: столько-то марок – за вынесение смертного приговора, столько-то – за приведение его в исполнение…

Впрочем, родителей у Шварца давно не было, умерли еще в Болгарии: отец его долго работал в Софийской конторе немецкой фирмы «Хохтиф». Но герр Шварц не все свое время отдавал ей. И особенно не всю душу: у него были давние и крепкие связи с местной прогрессивной интеллигенцией.

После фашистского переворота в Болгарии в двадцать третьем году надо было конкретно доказывать, прожектер ты, болтун или действительно человек прогрессивный, интеллигентный в самом глубоком смысле этого слова. И Вернер Шварц делом подтвердил свои взгляды и убеждения: в его доме всегда находили приют патриоты, которым грозил арест.

Единственный сын Шварцев, учась в болгарской школе, среди вольнолюбивых славян, вступил в нелегальный союз молодежи и вместе с другими участвовал в распространении листовок. С двадцать девятого года газета «Новини», орган компартии, была закрыта. А людям ведь надо откуда-то черпать правду? И Вилли, с присущей ему энергией, распространял листовки.

Если бы не гибель родителей в автокатастрофе, он, наверное, еще долго жил бы в Болгарии. Но пришлось вернуться в Берлин: Вилли хотелось поступить в университет на филологический факультет. А для этого нужны были связи, протекция, «чистая» кровь… Дядя по материнской линии, крупный эсэсовец, взялся помочь осиротевшему племяннику: его, конечно, соблазнила кругленькая сумма, оставшаяся у того после родителей.