Разговорились. Обнаружили не только общих знакомых (к счастью, покойных) в Баварии, откуда происходили оба рода, но и кое-какие общие взгляды. Постепенно добрались до юного Кесслера, судьба которого пока еще была не устроена. Фон Эберхард выразил желание познакомиться с юношей. А познакомившись, был очарован его умом, скромностью, отличными манерами…

Вскоре Дима, пройдя довольно условную медицинскую комиссию, неожиданно обнаружившую в здоровье юноши немало изъянов и потому посчитавшую, что к действительной военной службе он не пригоден (в крайнем случае – эрзац-резерв первого разряда), поступил в распоряжение своего покровителя.

Смышленый и ловкий Пауль Кесслер, быстро усвоивший солдатскую заповедь, что сапоги и поясной ремень должны блестеть, «как бычье брюхо при лунном сиянии», в хорошо отутюженной форме, на которой нарядно выглядели даже бледноватые унтер-офицерские серебряные галуны, не говоря об аксельбантах, положенных для торжественных случаев, бегал, четко выполняя поручения Эберхарда.

Пауль Кесслер почти сразу разобрался во всех премудростях хозяйства, за которое отвечал полковник, безошибочно ориентировался в инстанциях, с какими приходилось иметь дело. А с красной папкой – ее по диагонали пересекала желтая полоса, признак секретности, – почти не расставался.

Он свыкся с ней так же, как со своей солдатской книжкой в твердой коричневой обложке. Пауль, закрыв глаза, мог рассказать, что написано на каждой из многочисленных, четкоразграфленных страниц: где стоит крестик возле имени матери, означающий, что Ольга Кесслер умерла; где сказано о приметах владельца книжки и проставлена не только длина, но и ширина его стопы; где перечислены предметы обмундирования, которые теперь – вплоть до «набрюшника» – числятся за ним; где упомянуто, что Кесслер получает содержание не по самому низшему, шестнадцатому, разряду, а как унтер-офицер – по четырнадцатому.

Ну а что касается бумаг «входящих» и «исходящих», обычно лежавших в красно-желтой папке, то новый сотрудник Эберхарда был прекрасно осведомлен о том, насколько необходимо соблюдение военной тайны.

Все вокруг, пользуясь своим старшинством и многоопытностью, твердили об этом на разные голоса. И Пауль, лихо щелкая каблуками, молча склонял в знак полного согласия свою идеально причесанную русую голову. Что означало: «Я прекрасно понимаю ответственность, которая на меня ложится, и вашу тревогу, господа… Но все будет в полном порядке!»

Наверное, именно поэтому младший Кесслер никогда не торопился вручать по назначению проходившие через него документы, а старался подержать их у себя, попривыкнуть, к ним. Но ровно столько, чтобы никто их не хватился.

Особенно он был внимателен к тем бумагам, на которых в верхнем правом углу стояли красный оттиск, сделанный каучуковым штемпелем, и буквы, указывающие на степень секретности… Правда, он не пренебрегал и более скромными грифами. Например: «Для служебного пользования», «Не подлежит оглашению» или «Конфиденциально»…

С помощью многоваттной лампы Лоллинг довольно долго разглядывал тогда Пауля Кесслера. Наконец утомившись созерцать его малооригинальное лицо, по которому от яркого света непроизвольно текли слезы, оберштурмбаннфюрер выключил лампу, уютно устроился в кресле и задал первый вопрос.

Тотчас подключились еще два офицера. Эти, как и те, что брали Кесслера нa улице, тоже хорошо владели «паузой», выражаясь театральным языком.

И Пауль Кесслер испытание паузой выдержал. Вытерев мокрое лицо белоснежным платком, он спокойно отвечал на многочисленные, заданные вне всякой хронологии вопросы.

Сотрудники Лоллинга время от времени передвигались по кабинету, и вопросы сыпались со всех сторон. Кесслеру приходилось поворачиваться то влево, то вправо, то назад, отвечая на очередное:

– Кто возглавлял в Баку промкооперацию?

– Есть ли у Хайнца Редера пробор? Если да, то прямой или косой?

– На какую страну вы работали в Персии?

– В каких купюрах были похищенные вами деньги?

– Как звали женщину, на которую вы их якобы истратили? Ее адрес?

Так длилось долго… Кесслер уже не единожды вынимал отсыревший платок. А помощники Лоллинга, вдохновленные поразительной выносливостью своего руководителя, все сыпали и сыпали вопросами, не желая, видимо, показать, что притомились.

Старший по званию из двух подчиненных, штурмбаннфюрер Беккер, правда, к концу первого часа несколько поутих, что вызвало кривую усмешку длинного, тощего хаупштурмфюрера Кёгеля, еще более рьяно принявшегося за дело. Он вскоре остался в одиночестве и имел возможность продемонстрировать перед Лоллингом, на что способен.

Не то что этот чистоплюй Беккер, любимчик оберштурмбаннфюрера, который не только морщится, когда он, Кёгель, слегка врезает арестованному, но и не может выпотрошить того до донышка. Плевать на «аналитический» ум Эриха, который без конца превозносит Лоллинг! В гестапо неуравновешенным интеллигентам не место.

А еще через час Лоллинг уже довольно мирно расспрашивал Пауля Кесслера о житье-бытье, о русских фашистах, к работе которых младший Кесслер, как и в Тегеране, сразу подключился.

– Голубева Анатолия… – Лоллинг заглянул в какие-то бумаги, – Борисовича хорошо знаете?

– Постольку-поскольку! Особых отношений у меня с ним нет.

– Надо наладить! Сойдитесь поближе, попробуйте даже подружиться. У нас есть данные, что его отец, осевший во Франции, связан не с теми людьми, с которыми бы нам хотелось. Пощупайте его как следует. Он нас весьма интересует! Вы согласны помочь службе безопасности?

Пауль Кесслер был готов помочь РСХА. Тем более что этот Анатолий Голубев (уж какой там у него папаша, хороший или плохой, неизвестно) был препоганейшим типом, выделявшимся даже на фоне своих, далеко не высокоморальных, собратьев по партии. Отдать мерзавца Голубева в руки Лоллинга и его подручных, особенно этого поджарого, будет весьма приятно… И совесть не станет мучить. Пауки ведь всегда пожирают друг друга…

Охотно подписав согласие сотрудничать с гестапо, Пауль так же охотно простился со своими новыми знакомыми, привычно одернув френч и ловко вскинув ладонь к пилотке. Ответом были – вразнобой поднятые руки.

Кесслер, из последних сил чеканя шаг, пошел к двери, думая лишь о том, чтобы преодолеть это небольшое расстояние с достоинством, но вдруг посреди кабинета неожиданно споткнулся. Растерянно глянув под ноги, он понял, в чем дело: толстая веревка, вся в засохших бурых пятнах, лежала на ковровой дорожке.

Кесслер, как бы извиняясь, глянул на Лоллинга, шеф метнул сердитый взгляд на Кёгеля, тот неприязненно посмотрел на чистюлю Эриха, но все же убрал веревку с дороги.

Последнее, что запомнил Пауль, покидая кабинет оберштурмбаннфюрера, был пристальный взгляд Беккера. Его глаза под толстыми стеклами очков, до переносья которых он то и дело дотрагивался указательным пальцем левой руки, никак не сочетались с его сердитым лицом, с энергично шевелящимися губами, задающими вопрос за вопросом, – такими эти близорукие глаза были добрыми и сочувствующими.