Варгасов посмотрел на часы: хотелось прийти к Баданову так, чтобы наверняка застать его. Второй раз тратить на это вечер – особого желания не было. И почему так встревожился Скобликов? Ходил человек на собрания русских фашистов, потом перестал ходить – что тут такого? Мог в конце концов и заболеть. Годы-то вон какие!

А Игорь Анатольевич забеспокоился, засуетился… Потом попросил младшего Кесслера проведать старика. Какая от Баданова польза? Воевать он уже не может. На пропагандиста белофашистских идей – тоже мало похож.

Это не Голубев: тот глотку перервет своим недругам! И даже тем, кто еще вчера ходил в приятелях, если ему вдруг покажется, что те позарились на кусок, который может пригодиться ему самому.

Не просто свалит с ног зверским ударом в челюсть, но еще и наступит на лицо, если к тому, что ему приглянулось, надо будет сделать несколько шагов и если поверженного никак нельзя обойти. Да и зачем обходить, когда можно идти напрямик?

Варгасову удалось выяснить – Голубев сам как-то проболтался, а потом и факты нашлись, – что его папаша имел связи с деголлевскими кругами.

Этого оказалось для Лоллинга вполне достаточно! Дима увидел, как августовским вечером молчаливые господа в черных плащах выводили Голубева из его подъезда, как тот что-то пытался им доказать…

Варгасов решил немного посидеть на свежем воздухе: день выдался сухой и солнечный. Конец ноября, а погода отличная. Затянувшееся бабье лето… И вот в такую благодать надо заниматься каким-то там сошедшим со сцены старикашкой. Думать о подонке Голубеве. Будто у них с Максимом Фридриховичем мало по-настоящему важных дел!

Дима опустился на скамейку, где было начертано: «Не для евреев», неподалеку от хорошенькой девочки и не менее хорошенькой молодой мамы.

Мама с дочкой не обратили на унтер-офицера никакого внимания и продолжали о чем-то переговариваться. Прислушавшись, Варгасов понял, что старшая интересуется уроками младшей.

– Ну а теперь, Магда, прочти стихотворение, которое вам задала фрау Рейнефарт.

Девочка нахмурила брови, собираясь с мыслями. А потом объявила:

– «Лорелея». Автор – неизвестен.

Пока Магда добиралась до шестого четверостишия, Дима посидел уже мысленно за своей школьной партой – третьей в среднем ряду – рядом с Маринкой Мятельской, побывал на Оленьем валу, у той березы, где на старом одноногом столе всегда ждал Марину свежий «Огонек», и даже постоял в очереди за эскимо в Серебряном бору…

Как уж там пела сказочная девушка – Дима не знает, хотя беспредельно верит «неизвестному автору». Но Маринка с Ани пели так, что мурашки бегали по самым твердокаменным!

Хорошенькая мама, заметив, что молодой военный обратил на них внимание, заторопилась:

– Идем, Магда! Завтра уборка, мне надо дать указание прислуге.

– Хорошо, мутти. – Девочка была послушной, как почти все здешние дети.

«Завтра ведь пятница, – вспомнил Варгасов. – Святой для немецкой женщины день!» Единственный, в который разрешено выбивать во дворе ковры, перины, одежду… Словом, делать все, что на Оленьем валу делали не только в любой день, но и в любой час, в любом месте.

А тут – лишь один из семи дней в неделю пыльно-суматошный. А в остальные – тишина, чистота, благодать! Принимай гостей. Наноси визиты. Что и делают все, независимо от состояния… У их хозяйки, фрау Шуккарт, как и у многих, не занятых на службе женщин, был даже определенный приемный день.

– Это так удобно, так удобно! – убеждала она Кесслеров. – Во-первых, нет риска, что меня не будет дома, в среду я никуда не отлучаюсь. Во-вторых, меня трудно застать врасплох: что-нибудь, да приготовлю…

Дима уже знает: что-нибудь – это кофе и сахарный песок.

Тут все построено на том, чтобы как можно больше и как можно эффективнее – экономить. Было это до Гитлера, в годы безработицы и кризиса. Осталось это, видно, въевшись в кровь, и при нем, в период экономического подъема, и даже в то время, когда со всех сторон в Германию потекли всевозможные товары. Датское масло, голландский сыр, французская парфюмерия и масса других привлекательных вещей…

Даже в эти безоблачные дни подруги фрау Шуккарт приносили с собой бутерброды и ели каждая свои.

Наговорившись и все фундаментально, как обычно «от Адама и Евы», обсудив (немцы сами над собой в этом плане посмеивались), они тщательно складывали листочки бутербродной бумаги: каждая свой листочек в свою сумочку. И все бывали довольны. Но особенно фрау Шуккарт: прием удался на славу!

Съеженный сухой лист – один из последних, – неуклюже планируя, неожиданно опустился Варгасову на плечо, скользнул по черному воротнику шинели и перебрался на колени.

«Ты смотри! – удивился Дима. – Ведь явно собирался упасть в метре-двух, не меньше! И вдруг так резко изменил траекторию… К человеку ему захотелось, что ли?»

Дима взял желто-багряный лист, так хорошо гармонировавший с серовато-зеленым цветом шинели, за крепкий черенок и слегка покрутил. Тот в ответ издал неживой звук, будто сделан был из тончайшей жести, а потом искусно раскрашен. Варгасов обратил внимание на то, что листок этот весь покрыт коричневыми пятнышками, будто кожа у очень старых людей. «Смёртушки» – грустно называла такие пятна дряхлая Димина соседка с Оленьего вала, глядя на свои слабые морщинистые руки. У Эберхарда были похожие…

…Бруно Георг фон Эберхард жил со своей немолодой, но всегда подтянутой женой в Баварском квартале и ни за что не хотел его покидать, хотя особняк их, некогда весьма внушительный, сейчас выглядел довольно жалко. Старикам казалось, что там они ближе к родной Баварии, чем если бы поселились в другом районе столицы.

Дима частенько бывал у них – вечерами и в воскресенье, один и с Максимом Фридриховичем: бездетный полковник испытывал к юному Кесслеру довольно сложные чувства. Это не ускользнуло от Димы.

Юноша был ему по-человечески симпатичен. С ним, как и с его отцом, Эберхард мог часами говорить о самых разных вещах, далеко выходящих за рамки интересов обычных военных. Кроме того, Варгасов понял, что полковник возлагал на своего протеже какие-то надежды и присматривался к нему.

Эберхард не вызывал Диму на откровенные высказывания о том, что происходит вокруг, но следил за Паулем пристально. Не столько за тем, что он делает, сколько за тем, как он это делает… Дима много раз ждал, что Эберхард вот-вот заговорите с ним о том, что его переполняет. И каждый раз отдавал дань его силе воли, чувствуя, как тот зажимает себя, перебарывает.